Музыка Метнера
«Горничная открыла дверь, и на пороге комнаты, где собрались празднично настроенные родственники и друзья, остановился в неподвижной позе высокий молодой господин. Восторженно глядя на елку, он тихо и как-то нараспев продекламировал: «До-го-ра-ет». Это был Андрей Белый, которого в семье Метнеров я увидел тогда впервые. Его появление в их доме не было неожиданностью, так как Белого связывала с семьей Метнеров большая
Первым из Метнеров с Белым познакомился в 1901 году брат композитора Эмилий Карлович. А в 1902-м Белый был уже частым гостем дома в Большом Гнездниковском переулке. «Осенью 1902 года, — напишет позже Белый, — я стал ежедневным гостем уютной квартирки, наполненной звуками Шумана и Николая Метнера; великолепный, сухо стройный, лысый старик в синих очках, с бородкой a la Валленштейн, белой как серебро. Карл Петрович, зорко внимал нам с милой супругою, урожденной Гедике, а композитор, брат Коля — квадратный, кряжистый, невысокий, с редеющими волосами, с лицом молодого Бетховена, с медвежьей неповоротливостью силился передать свою мысль: не находя ее, он сердился, хватаясь за спички и пережигая их в пепельнице (его привычка), поглядывая строго и мило напряженным лицом с морщиной на лбу, со стиснутыми губами: как паровоз на парах, он пыхтел, себя сдерживая и слушая нас; было усилие понять ритмы Тютчева, Пушкина, музыку к которым замышлял
К 1902 году Белый — двадцатидвухлетний студент Московского университета — был уже автором нашумевшей в Москве поэтической «симфонии», так объясняя впоследствии направление своих поисков новой литературной формы: «Может быть оттого, что основная стихия моя есть музыка, смысл всякого слова виделся мне в нарастании смысловых модуляций и в их
26 марта 1903 года Николай Метнер давал концерт в Малом зале Московской консерватории. В программу, наряду с произведениями Баха, Бетховена, Мендельсона, Шопена, Шумана, Листа,
Письма к Эмилию Карловичу донесли до нас самые первые отклики Белого на музыку Метнера. Он не раз еще возвращался к этой теме. В 1903 году в сентябрьском номере журнала «Новый путь» была опубликована статья, в которой Белый одним из первых высоко оценил творчество композитора; в 1906 году в «Золотом руне» появилась еще одна его статья, посвященная циклу романсов «Девять песен Гёте для голоса и фортепиано» ор. 6 и подчеркивающая глубокую органичность дарования Метнера: «...пользуясь всей сложностью техники, [он] в своих основных темах гениально прост. И эта-то здоровая, цельная простота — простота через сложность — безраздельно связует его творчество с общим руслом музыки, представленным гениями в роде Бетховена, Шумана, Вагнера. Метнер — серьезный борец за свободу чистой музыки, так жалко захиревшей у современных композиторов, часто порабощенной чуждыми ей тенденциями
Обстоятельства помешали Белому осуществить замысел статьи о Метнере для журнала «Мир искусства». Однако спустя несколько лет он вновь вернулся к этой теме в статье «Снежные арабески. Музыка
По неизвестным причинам статья Белого, написанная в 1910 году, не была
Все стихотворные фрагменты приводятся так, как их цитирует автор.
Текст статьи печатается по автографу Белого, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 53, on. 1,
*
Музыка Метнера — снежные арабески. Это — в небе поющий белых лебедей ток; это снежный меч — занесенный над сердцем; и то жгучее пламя снега... Нет числа образам, пролетающим в белых метелях. Но многие образы метели — из одной сущности: эта сущность — серебряный, обжигающий холодом снег. Многие звуки метельной той песни — единый звук: голос ветра, взывающего в неизмеримых полях.
И та сущность, тот звук единый — слиянны с хаосом. Великолепие белых смерчей, летающих в музыке Метнера, великолепие света, встающего во тьме. И тот свет рождается в хаосе.
Музыка Метнера — снежные арабески; но под ними — единая, многодумная ночь. Я сейчас думаю о музыке Метнера. И когда о ней думаю я, четверостишие Соловьева запевает во мне музыкой тем метельных:
Ты непорочна, как снег за горами.
Ты многодумна, как зимняя ночь.
Вся ты в огнях, как полярное пламя —
Темного хаоса светлая дочь.
Вл. Соловьев.
Темного хаоса порождение — музыка Метнера; вижу снежную митру ее, надетую на самою ночь. В наши очи глядит та ночь многодумными своими очами; непонятные свои она нашептывает слова. Тютчев услышал воющий шепот ночи: и ему ответил тревожным заклятьем он:
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый.
[Ф.] Тютчев.
Все мы знаем в себе темный хаос бессознательности: этот хаос выкинул нас на берег всяческой жизни; берега жизни отовсюду подмываются хаосом. Будет час — и стихия хлынет о берег свой; и сознание наше заплавает в хаосе. Вот почему нам ночь страшна. Вот почему нам страшна многодумная ночь, разрывающая порой снежное кружево Метнеровских арабесок.
Метнер — певец хаоса. Страшен ли он?.. Мы знаем детство. Мы помним проблески сознания первых детских оставшихся лет. Стихия непонятного, неизречимого, темного омывает младенчество радугой кошмаров. Страшные сны, от которых дети кричат по ночам, часто — первые проблески сознательной жизни в темном рое предвечного. Юные воспоминания о моей жизни — связываются для меня с меня посетившим снегом. И когда, потом, измериваю я поток времени, над которым меня возвысили мои годы, первые детские сны вспоминаю сначала я; а потом уже вспоминаю я события действительного; детство мое для меня зачато в снах и из снов я вышел.
Но детство мое есть прообраз всякого детства; младенчество мира, жизни, человечества прообразует детство; и если борьбою с ужасами первых снов для меня окрашены первые жизненные воспоминания, то борьба эта — ужас, встающий над человечеством, осознавшим свою убогую жизнь в лесах среди диких зверей и людей им подобных.
Этот ужас есть преследующий человека рок; первое сознание, первый завоеванный материк земли вместе с тем первое единоборство с хаосом, первое дерзновенное, первое обетование, первое обетование о победе над роком; и первая трагедия — в этой борьбе, ибо в страхе трагедии нет.
Всякая религия есть стремление человечества в недрах ночи явить чрез себя ночь упраздняющий свет в победном образе Богочеловека. Это грядущее человечество предстает тогда в образе светлой дочери хаоса. Идея религий человечества вскрыта и всячески проведена в истории мысли (Фейербах, Конт, Шеллинг, Вл. Соловьев).
Вой стихий, искони человеку враждебных, поет, кричит, голосит в многосложной, как сети перекрещивающихся рукавов метельных, музыке Метнера. Самый водопад звуков, низвергающийся на нас, напоминает хаос. Самое проведение музыкальной темы сложнее, нежели у сложнейших композиторов нашего времени. Ничего мы не слышим, кроме потока, разбивающегося на десятки друг друга бьющих потоков. Но в брызгах этих потоков встает перед нами седмицветная радуга. Седмицветная радуга кажется нам сперва произвольным порождением хаоса, случайно начертанным на его ревущих волнах. Но законы преломления света, но связь света с теплом и движением глубже вскрывают перед нами тайный смысл мирового хаоса: что его и нет больше; что хаос есть только не услышанный гармонии полнозвучный хор мировой. Радуга неизбежна там, где ревет перед нами хаотический водопад. Хаос без света и свет без хаоса теперь невозможны. Хаос без света и свет без хаоса не создали бы нам текущего мира сего; хаос есть плоть света. Дух без плоти и плоть без духа — мертвые отвлеченья бессильных потугов человеческого ума.
Это единство света и тьмы, слова и бессловесного, начала и конца, хаоса и его светлой дочери невольно и подчеркивается перед нами, когда мы слушаем музыку Метнера.
Язычество — первей христианства; в язычестве — множество ступеней, соединяющих его с откровением Христовым; свет — начало и конец, альфа и омега откровения Христова. И из ужаса перед хаосом возникает трагедия эллинов; но сама эта трагедия вовсе не хаос; она — проповедь победы; она путь осветляющего очищения; в страдании рисует она перед нами ступени лестницы, соединяющей свет и тьму.
Ужас перед стихией бессознательности господствовал на первых ступенях религиозного развития человечества; дальше — бессознательность переходит в сознание мировой души. Хаос, тьма, бессознательность теперь лишь — тело сознания. Самый хаос становится упраздняемой частью его светлой дочери.
Смутный ужас перед бессознательностью лучше всех в человечестве выразил Тютчев; лучше всех в человечестве выразил он условную правду первых религиозных ступеней. Но до подлинной трагедии — не возвысился Тютчев; и от ужаса не освободился нисколько он. Он только не глядел в ужас, старался его позабыть и не вспоминать. Оттого-то правдиво так звучит его крик:
О, страшных песен тех не пой!
До трагедии Пушкин возвысился. И он выдал хаос и жизнью, и художественным прозрением: с «парок бабьим лепетаньем», с «жизни мышьей пискотней» сравнил Пушкин океан бессознательного, каждодневно, каждочасно подмывающий берега нашей жизни. И Пушкин не сказал этому хаосу, как Тютчев: «не пой». Наоборот, жадно вслушивался он в этот ночной, темный язык жизни.
Я — понять тебя хочу
Темный твой язык учу.
Пушкин искал языка к бессловесному, сознания к бессознательному.
И гад морских подводных ход,
И дольней лозы прозябанье
для него полны слова. Лик природы сопричастен человеку, не противопоставлен, как у Тютчева, в этом стремленье очеловечить природу сказывается трагическая борьба претворения плоти в слова, хаоса в песню. Поток звуков в музыке Метнера — многоочитая плоть его единой мелодии и единое содержание этой мелодии — человеческая победа.
Тютчев упраздняет хаос бегством от хаоса: Метнер, наоборот, кидается в хаос с верой, что бесстрашие человеческого дерзания превратит в детский сон темноту пугающую стихий.
И стихиям он отдается, как чародей-пленник, умеющий вынимать руки из железных рока оков. Не сразу уху слышна мелодия Метнера; ухо наше сперва встречает многообразие разработки его музыкальных тем: многодумная ночь надевает вуаль из снега; и — летят образы: снежные пламена и мечи, опускающиеся на сердце, лебедей кричащих серебряный ток.
Музыка Метнера — снежные арабески: но под ними — единая, многодумная ночь.
Темы Метнера сперва кажутся растворенными в разработке; и мелодия кажется существующей для гармонии только; но когда приглядимся мы к гармонической сложности, эта сложность — арабески снежных кружев; в каждом изгибе кружева тогда — единое, неизменное.
Так прилюдный хаос разрывается в детский сон. Бессознательность — в мировое дыханье: голос ветра — в дорогие радостно шепчущие слова: «Я — с вами, бедные дети земли». И цветущее пламя зажигается в недрах хаоса; в языках же пламени Та, о которой сказал Владимир Соловьев:
Ты непорочна, как снег за горами.
Ты многодумна, как зимняя ночь.
Вся ты в огнях, как полярное пламя —
Темного хаоса светлая дочь.
Тема Метнера — единая тема всех его прихотливо звучащих мелодий; и она проста; но в простоте она гениальна. Простота гармонии не выдерживает ее; иногда кажется, никакая гармония ее не выдержит. И оттого — водопад звуков.
Темный хаос для Метнера — послушный материал его музыкального мира; и образ мира его противопоставлен нашему миру, как противопоставлено настоящее наше будущему. Голос ветра, взывающего в полях, и голос погребальный Тютчевского металла начинает нам возвещать в хаосе звуков о дне восстания из мертвых.
Не отказываясь от мира, — раздвигая мировые границы до того, что за миром, претворяет метельная музыка та мир в безмирность; время же она претворяет в блаженное то состояние, о котором пророчествует и Достоевский: «Времени больше не будет».
Эти минуты вечной гармонии и по ею пору — предмет позитивистических смешков; позитивизма уже нет больше — ни в науке, ни в философии: но позитивистический смешок, смешок ленивого сопливца, еще существует: он — в буржуазии; он — и в интеллигенции. Позитивистические выводы из несуществующего позитивизма всякое ощущение гармонии сводят к болезненным извращениям природного естества. Природное же естество понимается подчас как хрюканье поросенка, роющегося в бурьяне вплоть до минуты той, когда нож мясника пресечет это достойное занятие «природного естества».
Ницше, Ибсен, Вагнер в той же мере, как и Гоголь, Толстой, Достоевский, именно эти «болезненные» состояния сознания творчеством своим превратили в «перлы созданья». Но к чему перлы там, где им противопоставлен позитивистический желудь мещанского большинства? Здравый смысл воюет со всякими состояния сознания творчеством своим превратили в «перлы созданья». Но к чему перлы там, где им противопоставлен позитивистский желудь мещанского большинства?
Здравый смысл воюет со всякими перлами; «перлы» — это болезнь; жемчуг — болезненное выделение морских устриц; таким болезненным выделением для буржуазии всего мира все более и более становится искусство; скоро самый закат будет измеряться на вес желудей. Нет примирения между торжествующей здравостью и подлинным вдохновеньем: и жемчужины искусства — болезненные выделения устриц.
Содержание метнеровской музыки — песнь торжествующему «безумью»; дифирамбы недаром одни из лучших музыкальных созданий Метнера.
Связь дионисического опьянения с глубочайшими корнями религии установлена отныне: мет-неровские музыкальные дифирамбы — манифесты дионисической стихии его творчества ко всем тем, кто еще не окончательно выбрал себе путь между «перлом» и «желудем». Всякий, не овладевший своим вдохновением в процессе работы, — не художник вовсе. Так полагал Чехов. Такова его глубоко верная мысль. Ныне художественное творчество единственно живое окно человеческих далей; и умение здесь владеть вдохновением превращает искусство в религиозную проповедь.
Такой проповедью является ныне стремление философов сказать о границах разума языком разума; на языке ученых это означает зависимость идеологии от методологии науки. Эта вот смерть автономного человеческого разума, разума из себя, отображается в искусстве как преодоление техники путем осложнения техники; и наибольший безумец в искусстве отныне — совершеннейший техник. Побороть технику чувством — это значит: побороть разум младенческими волнениями чувств, так затемняется разум и оскопляется чувство; прозрачная пустота разума кажется наполненной содержаньем; чувство гаснет в потуге глубокомысленно сказаться.
Тем и другим грешит музыкальный «импрессионизм». Музыкальный импрессионизм — лозунг всей модернистической музыки. С таким музыкальным импрессионизмом музыка Метнера не имеет ничего общего. Техника, законченность, последовательность становятся на место глубокомысленных вещаний современных новаторов музыки; подобно тому, как современная философия, связывая разумом разум, миру неизреченного предоставляет право владеть нами в наших религиозных исканиях, так музыка Метнера, разрешая технику техникой, превращает самую технику лишь в прозрачный покров глубокого содержания. В классицизме, в техническом совершенстве Метнера сказывается стыдливость провозвестника, не желающего вино новых чувств вкладывать в старые мехи. Техническая законченность и импрессионистическая, я бы сказал, бессодержательность становятся лишь эмблемами иного, живого, нового музыкального содержания.
Метнер не разрывает с классическим прошлым музыки; он — его законный наследник и продолжатель; и справедливо с Шуманом связывает его критика; оттого-то чужд, слишком чужд он современным новаторам наших дней; в геркулесовых столбах программности Штрауса, в немилосердном декадентском отламыванье Баха у Регера, в невралгических корчах бедного Ребикова черпают они вдохновение. Для уха их, наевшегося до отвала пряным соусом какофоний, Метнер и сух, и прост.
Поскольку же оригинальны, неожиданны, новы в нем выводы всего музыкального прошлого, поскольку содержание его тем — содержание единственное в своем роде, постольку косятся на музыку эту ложные охранители старины; и Метнер для них — «импрессионист», о, конечно! В традиции ярко выраженная новизна — вот поверхностное определение музыки Метнера. Но с нею остается Метнер ни здесь, ни тут:
Ты пойми: мы ни здесь, ни тут.
Наше дело такое бездомное.
Петухи — поют, поют,
Но лицо небес еще темное.
3. Гиппиус
Содержание метельных его арабесок еще неопределимо словами; форма его — слишком архитекто-нична для любителей всякой асимметричности; в этой архитектонике сказывается связь с прошлым. Классически данный сперва рисунок темы своей завивает он в тончайшие арабески; для непривычного уха — то хаос.
Если рассматривать музыкальную форму Метнера, он оказывается германцем; если прислушаться к содержанию его влетающих в душу тем, он — русский: широта, даль, пророчество о лучшем будущем уподобит его арабески нежнейшим лирическим излияниям Блока; строгость формы приблизит к Канту; и нежнейшие трепетания лирики прозвучат повелительно, как что-то вменяющий нам музыкальный императив.
И ни здесь, ни там Метнер. И его музыкальное дело — такое бездомное! Он — глас петела о том, что заря близка; но говорит он с нами не зарей вовсе: чистотою звездных блистании его многодумной ночи входит к нам в душу Метнер; и меж ночью и нами взлетают его арабески.
Это — в небе поющий ток лебедей белых; полетели — в разрывах горят звезды, как лебединые очи; и то — снежный меч, упадающий с неба на грудь...
Темен хаос истории; прошлое ее — с нами; и мы — с прошлым; будущее, раздвигая историю, кажется нам грозными разрывами молний из туч. И душа вспыхивает в предчувствии бурь и землетрясений. И в глухих раскатах улавливаем мы набегающее колебанье почвы, когда прислушиваемся к буре на нас ниспадающих аккордов его безумных тем.
Будущему говорим мы: «Буди!»
«Буди, буди» — вот лозунг музыки Метнера, вот глубочайшее содержание в звуках им перед нами поднятых метелей. Есть две метели: метель, угрожающая долгою мертвизною зимы; и есть метель, о весне поющая. В ранних произведениях Метнера есть изображение русской метели — легких снежинок с мертвых полей восстающий столб. То же можно сказать и о всей музыке Метнера. Музыкальная муза его вьется над нами, шепчет в уши давно отошедшие, снившиеся в прошлом, слова:
Крылья легкие раскину,
Стены воздуха раздвину,
Страны дальние покину.
Вейтесь, искристые нити,
Льдинки снежные, плывите,
Вьюги снежные, вздохните!
А. Блок
А. Белый
Публикация, вступительная заметка
и примечания Сергея Воронина