Мои первые встречи с
Незадолго до того Мария Григорьевна Прокофьева возила сына в Москву к
Еще будучи на втором курсе Московской консерватории, я начал давать частные уроки гармонии. Мне приходилось заниматься с отстающими учениками консерватории, а порой и помогать им выполнять экзаменационные задания. Таким образом у меня уже накопился некоторый педагогический опыт.
В консерватории
Итак, в начале лета 1902 года я со своим скромным багажом, включавшим толстую пачку нотной бумаги и скрипку, высадился на платформу маленькой железнодорожной станции Гришино, неподалеку от уездного городка Бахмута. Меня ждала коляска, запряженная парой лошадей, присланная из Сонцовки. Дорога лежала среди тучных черноземных полей и лугов, усеянных цветами. Весь двадцатипятикилометровый путь до Сонцовки я не уставал любоваться прекрасными картинами богатой красками украинской природы.
Наконец вдали на пригорке показался небольшой помещичий дом, окруженный веселой зеленью сада, дворовые постройки, амбары...
С первых же минут встречи я почувствовал себя как в родной семье. Мария Григорьевна - высокая женщина с прекрасными умными глазами - оказалась очень интересной и живой собеседницей, умевшей создать вокруг себя простую и сердечную атмосферу. Она горячо любила своего единственного сына, гордилась им. Но эта любовь никогда не переходила у нее в слепое обожани6е. Она очень ясно сознавала свою ответственность за воспитание сына, была к нему строга и требовательна.
С Сережей у нас быстро установились простые, дружеские отношения. Это был, по первому впечатлению, очень мягкий и ласковый мальчик, нежно привязанный к родителям. При более близком знакомстве я почувствовал, что он обладает сильным характером и волей к труду, большим самолюбием, особенно проявляющимся в работе.
Мне отвели небольшую чистенькую комнату, окна которой выходили в сад. Прямо под окном цвела сирень, дальше виднелись клумбы с цветами, фруктовые деревья, аккуратно расчищенные дорожки. В своей комнате я мог спокойно и продуктивно работать. И действительно, за это лето мне удалось много сочинить.
С первых же дней пребывания в Сонцовке я почувствовал твердый и очень разумный распорядок жизни в доме Прокофьевых. Вставали рано. До завтрака мы ходили купаться на речку, протекающую невдалеке от дома. С 10 до 11 Сережа занимался со мной. Затем - урок с отцом по русскому и арифметике. После арифметики следовали занятия с матерью по французскому и немецкому языкам. В эти часы я обычно работал в своей комнате.
После обеда наступало время прогулок, развлечений, игр. Сережа очень увлекался верховой ездой, крокетом, ходьбой на ходулях, шахматами. Мы с ним часто совершали прогулки по окрестным полям. Он очень любил цветы, знал названия и характерные признаки многих растений.
Вспоминаю, что темой наших бесед нередко были музыкальные, даже музыкально-технологические проблемы. Сережа уже тогда ощущал себя профессиональным музыкантом и жил композиторскими интересами. Он много и порой с поразительным для мальчика глубоким проникновением в суть вещей думал над вопросами музыкальной формы, гармонии. Очень любил мои рассказы о
Наши занятия по гармонии шли успешно. Получив первоначальные музыкальные знания от своей матери - пианистки-любительницы, он был хорошо начитан в музыкальной литературе, бойко читал с листа, не боясь трудностей. Абсолютный слух и отличная память, замечательное гармоническое чутье, богатая художественная фантазия - все эти качества помогали ему без труда овладевать теорией композиции. Сережа знал много разнообразных музыкальных произведений, не только фортепианных, но также симфонических и вокальных. И не только знал, но имел о них свои самостоятельные суждения, основанные на верном понимании содержания и формы.
Как известно, к десяти годам он был уже автором двух опер - «Великан» и «На пустынных островах», написанных на собственное либретто, а также ряда небольших пьесок для фортепиано. Я считал необходимым прежде всего привести в порядок его пока еще весьма сумбурные представления о гармонии, научить его правильному голосоведению, дать ему начатки знаний в музыкальной формы. Все это Сережа схватывал с удивительной легкостью, проявляя живую заинтересованность и самостоятельность художественного мышления. Он очень охотно выполнял задачи по гармонии, которые я задавал ему главным образом по учебнику Аренского. Делал он задачи с творческой увлеченностью, нередко находя свои смелые и интересные решения.
Мы с ним много играли в четыре руки - Гайдна, Моцарта, Бетховена, Чайковского. Сережа был неутомим. Играя произведения классиков, он всегда стремился понять форму сочинения, определить его основные темы, характер разработки, Нередко он задавал мне вопросы, касающиеся инструментовки.
Мы проводили целые часы за роялем. Я часто импровизировал, имея ввиду, что это втянет в импровизацию и Сережу. Я всегда придавал значение искусству импровизации на рояле. Это мне представлялось очень важным для развития художественной фантазии будущего композитора. И действительно, не успевал я встать из-за рояля, как Сережа усаживался и начинал импровизировать.
На рояле он играл с большой свободой и уверенностью, однако техника его оставляла желать много лучшего. Игра была неупорядочена, руки он держал неправильно. Его длинные пальцы казались очень неуклюжими. Порой ему легко давались довольно сложные пассажи. А иногда он не мог совладать с простой гаммкой, ровно сыграть нетрудное арпеджио.
В те годы я мало понимал в фортепианной игре, но мне было ясно, что у Сережи многое не получается из-за неправильной постановки рук. Он играл технически небрежно, нечетко, без должной законченности фразировки и отделки деталей. Сидя рядом с ним в то время, как он играл гаммы, этюды и пьесы, я пытался помогать ему в овладении техникой фортепианной игры. Нужно сказать, что Сережа был довольно упрям и не всегда соглашался с моими советами по части приемов фортепианной техники. А иногда не без внутреннего лукавства он просил меня сыграть ему трудное место в этюде или сонате, чем нередко ставил меня в затруднительное положение.
В такие минуты я особенно жалел, что не владею по-настоящему техникой фортепианной игры. (Я учился на рояле лишь несколько лет в классе обязательного фортепиано в Киевской консерватории.) Должен признаться, что всю жизнь я остро ощущаю этот пробел в своем музыкальном образовании. Никогда никому не завидовал. Но настоящий пианизм у композитора - это то, что вызывает во мне чувство зависти. Правда, скрипка, которую я изучал под руководством таких замечательных педагогов, как Шевчик и Гржимали, очень много дала мне. Я много играл в квартетах, играл в оркестре - все это, конечно, чрезвычайно важно для композитора. Но все же скрипка не может заменить композитору фортепиано.
Поэтому я всячески стремился помочь Сереже в его занятиях на рояле и весьма огорчался несовершенством своих пианистических знаний.
Сереже, конечно, повезло, очень повезло, что он попал в класс такой выдающейся пианистки и педагога, как Анна Есипова. Известно, что ей далеко не сразу удалось привести в порядок его руки. В первые годы между маститым педагогом и юным учеником не раз возникали острые конфликты. Однажды в порыве раздражения Есипова ему бросила: «Или вы будете держать как следует руки, или уходите из моего класса!..» Об этом мне рассказывал сам Прокофьев.
Отец и мать Сережи были по-настоящему просвещенные люди. В доме было много книг, выписывались столичные журналы и газеты. Мария Григорьевна интересовалась театральной и музыкальной жизнью Москвы и Петербурга. Ежегодно из Москвы привозились в большом количестве ноты, которые обычно проигрывала сама Мария Григорьевна, после чего они поступали в распоряжение Сережи.
Отец - Сергей Алексеевич - большую часть дня проводил вне дома, в разъездах по обширной территории поместья, ведя непосредственное наблюдение за полевыми работами. Он был очень замкнутым, внешне суровым, молчаливым человеком. Но к Сереже он относился с глубокой нежностью. Видимо, он понимал незаурядную одаренность сына и верил в его будущее. Так же как и мать, он был очень требователен ко всему, что относилось к занятиям Сережи, добивался порядка и дисциплины в труде.
По воскресеньям иногда закладывалась коляска и мы всей семьей отправлялись в гости в соседние имения, расположенные за двадцать, тридцать километров от Сонцовки. Нередко предпринимались дальние прогулки верхом. В Сонцовке были отличные лошади.
Однажды во время такой прогулки со мной произошел неприятный случай. Голубь, на котором я обычно ездил, внезапно чего-то испугался и сбросил меня с седла. Картина моего «полета» в свою очередь испугала лошадь, на которой сидела Мария Григорьевна. Лошадь понесла, за ней с громким ржанием поскакал мой Голубь. К счастью, все обошлось благополучно. Марии Григорьевне удалось совладать со своей лошадью и даже поймать за уздечку Голубя. Когда она подъехала ко мне, я уже встал и, ощупав себя, убедился, что цел и невредим. Однако, признаюсь, с тех пор я уже больше в верховых прогулках не участвовал.
В доме Прокофьевых летом было довольно людно. Часто гостили родственники и друзья. Я помню там сестру хозяйки дома Татьяну Григорьевну, обычно приезжавшую на лето в Сонцовку из Петербурга. «Тетя Таня», как звал ее Сережа, была привлекательная, веселая, молодая женщина, богатая на всякие выдумки и интересные затеи. Она не раз принимала участие в наших верховых прогулках, с нею мы часто ездили за письмами на почту в Андреевку. Впоследствии, когда Сережа приехал в Петербург учиться, он некоторое время жил у тети Тани.
В просторных комнатах дома Прокофьевых всегда царили чистота и порядок. Пища была простая, вкусно приготовленная, продукты всегда самой первой свежести. Ежедневно Мария Григорьевна имела совещание с кухаркой и давала ей точные задания на следующий день. Во всем сказывался заботливый, требовательный и методический глаз хозяйки. При этом в доме не было никакого барства. Сережа водил тесную дружбу с крестьянскими мальчиками, они принимали деятельное участие во всех играх и театральных затеях. Без них не обходились и наши прогулки.
У меня почему-то сохранился в памяти диалог Сережи и его друга Кольки из ближней деревни: «Что такое врач?» - спрашивает Сережа. «А это хто много врёть», - отвечает Колька.
Много хороших, веселых минут проводили мы в обществе деревенских ребятишек. Очень любили прогулки по окрестным селам. Вечерами до нас доносились гармоничные звуки красивых украинских песен, распевавшихся возвращающимися с полевых работ крестьянами. Мне думается, эти ранние детские впечатления должны были глубоко запасть в душу чуткого ко всему прекрасному мальчика. Несомненно также, что эти детские музыкальные впечатления дали будущему композитору то глубокое и тонкое ощущение народного музыкального языка, которое так полно и ярко проявляется во многих его произведениях на всем протяжении творческого пути.
Уже тогда в его фортепианных «песенках» нередко слышались народно-песенные обороты. Я придавал этому большое значение и стремился направить его внимание к народной песне. Среди нот, которые Сережа особенно часто и охотно просматривал, были сборники русских народных песен Балакирева, Римского-Корсакова,
Попутно с занятиями по гармонии мы с Сережей много беседовали об основах музыкальных форм, об инструментовке. На образцах классических сонат я объяснял ему принцип построения сонатной формы. Необычайно жадный до музыки и смелый во всем, что касается творчества, Сережа немедленно приступил к сочинению фортепианной сонаты. Я не считал нужным охлаждать его пыл, я всегда считал, что такого рода попытки ученика «вырваться» на простор свободного сочинения следует поощрять. Соната у него может и не получиться, но польза от такой попытки несомненно будет.
Так в течение лета Сережа написал под моим руководством две небольшие сонаты для фортепиано. Помню, что там, при всем несовершенстве техники и незрелости мысли, было немало интересных страниц, отмеченных живым и смелым воображением. Уже тогда он обладал замечательной способностью создавать образные, характерные мелодии, уже тогда он стремился избегать «общих мест», избитых оборотов.
Серьезное, почти профессиональное отношение к музыке, к композиции сочетались у Сережи со многими чисто детскими увлечениями и привычками. Так, например, он очень любил играть с куклами, которые были у него, кажется, лет до четырнадцати. Любил строить для них домики, вместе со своими приятелями устраивал целые сражения оловянных солдатиков.
Сережа горячо любил мать. Был с ней неизменно ласков. Мне ярко запомнился случай на крокетной площадке: Сережа нечаянно ударил молотком по ноге Марию Григорьевну. Как он плакал, как вымаливал у матери прощение...
К концу лета я начал собираться в Москву. Время, проведенное в Сонцовке, оказалось очень продуктивным для меня. Я много насочинял. С Сережей мы расстались друзьями. Он получил от меня задания на зиму и обещал писать о своих успехах. Мария Григорьевна взяла с меня слово, что я приеду к ним на следующее лето.
У меня сохранились письма Сережи и Марии Григорьевны ко мне в Москву. Думается, что они представляют значительный интерес не только для будущего биографа Прокофьева, но и для всех, кому дорога память об этом замечательном музыканте и человеке. В этих письмах проявляется настойчивое стремление мальчика к своей заветной цели - стать композитором. В письмах матери также звучит эта тема - создать все условия для того, чтобы Сережа смог добиться своего, стать хорошим композитором и пианистом.
Нужно сказать, Мария Григорьевна была в этом отношении редкая мать. Веря в творческие силы своего сына - композитора, она сделал все возможное для того, чтобы его талант развивался в наиболее благоприятных условиях.
Прокофьев всегда сознавал огромную роль, которую сыграла в его творческой биографии мать, на всю жизнь сохранил к ней благодарную любовь и верность ее заветам. Она с детства привила ему любовь к труду, к творческой дисциплине, к порядку в распределении своего времени. И эта замечательная черта - умение работать - во многом объясняет нам замечательную продуктивность композитора, создавшего столько выдающихся произведений во всех жанрах искусства.
В конце сентября 1902 года я получил следующее письмо от Сережи и Марии Григорьевны:
Многоуважаемый Рейнгольд Морицевич!
Очень благодарю Вас за поздравления с моими именинами. Этюды Дювернуа я кончил: учить в них почти нечего. Первую часть сонаты Бетховена я уже выучил наизусть, остальные учу. К именинам папы я сочинил седьмую песенку.
Любящий и уважающий Вас Сережа
Удачно без Вас катались верхом только один раз: папа, мама, Иван Антонович (на «Голубе»), Иван-кучер, сотский и я осматривал сгоревший шалаш, в котором спал сторож.
...Очень приятно было получить от Вас письмо и узнать о том, что с Вами было за пределами наших стран. Сегодня получили книги. Очень благодарю Вас за хлопоты и скорое исполнение. Вручу их Сереже в именины. Кажется, они все очень интересны...
Мария Прокофьева
У нас прохладно и дождливо, топим печи, мало гуляем. Не лишним было бы погреться на солнышке. После именин сейчас же еду в Сухум. Там проживу недели две в царстве роз и изобилия плодов земных.
Сережа пока старательно играет, пальцы держит приблизительно хорошо. Аккуратно пишет по одной задаче в день. Все же прочее еще ожидает череда и времени.
Сер[гей] Ал[ексеевич] благодарит Вас за поздравление и кланяется Вам. M-elle тоже Вам кланяется, Сережа собирается сам написать. Если выберется у Вас времечко, черкните, как Вы устроились в Москве. При желании Вам всего лучшего уважающая Вас
24 сент[ября] [1]902.
1903 г. 2 февраля
Многоуважаемый Рейнгольд Морицевич!
Посылаю Вам номера несделанных задач Аренского. Прошу Вас отметить на листке те, которые я должен делать. А также посылаю бандеролью задачи, сделанные мною на этой неделе, и прошу Вас их поправить.
Любящий и уважающий Вас Сережа Прокофьев
Я написал еще одну песенку, а теперь оркеструю 12-ю (с).
У нас погода ужасная: ни на колесах, ни на санях. Грязь невылазная, то дождь, то снег.
Папа Вам кланяется.
1903 года 29 марта.
Многоуважаемый Рейнгольд Морицевич!
Поздравляю Вас с наступающим праздником и желаю Вам провести его весело.
Любящий Вас Сережа Прокофьев
Очень благодарю Вас за присланные мне марки. Их оказалось такое множество, что я до сих пор не могу их сосчитать и рассортировать. Между ними оказались также иностранные, каких у меня до сих пор не было, например из Мексики, из Индии, Канады, Новой Зеландии, Цейлона и многих других мест. Позвольте предложить Вам бесплатное кресло 1-го ряда во всех моих спектаклях.
К приезду мамы я окончил скрипичную сонату. Несмотря на то что 1-я часть в c-moll, финал я написал в C-dur, т. к. Presto у меня не выходило в миноре. У Чайковского 2-я симфония также начата в c-moll, а окончена в C-dur.
Еще я написал вторую песенку из 2-й серии.
Музыкальный диктант мне очень нравится и пока идет легко.
Папа, мама м Mademoiselle Вам кланяются и поздравляют Вас с праздником.
В апреле задач я делать не буду, а буду побольше сочинять согласно Вашему совету.
В начале мая я стал снова собираться в Сонцовку. Незадолго до моего отъезда пришло письмо от Сережи:
Многоуважаемый Рейнгольд Морицевич!
Вчера я получил от Вас письмо и тороплюсь Вам ответить, что 3 тетради Черни я кончил, но те две тетради, которые мама привезла, я еще не начинал и не начну до Вашего приезда.
Любящий Вас Сережа
Рояльная и скрипичная партии моей скрипичной сонаты вместе уже переписаны. Скрипичная же партия отдельно переписывается и будет готова к Вашему приезду.
Я написал 7 песенок второй серии и две оркестровал. С нетерпением жду Вашего приезда в Сонцовку, у нас хорошая погода, и мы часто катаемся верхом.
Напишите, пожалуйста, в какой день и с каким поездом выедете из Москвы, и если Вас не затруднит, то когда приедете из Гришино.
Расписание поездов изменяется 18 апреля, а нового путеводителя у нас нет.
Целую вас.
Мама, папа и M-elle Вам кланяются.
1903 года, 11 мая.
В доме Прокофьевых меня приняли как родного. Я поселился в той же комнате. Опять начались наши веселые прогулки, шумные игры на крокетной площадке, вечернее музицирование у рояля. Мы с Сережей разучили его скрипичную сонату (я исполнял партию скрипки, автор - партию фортепиано). После нескольких репетиций мы сыграли сонату в домашнем концерте. Не могу вспомнить сейчас эту музыку. Помню только, что соната была очень горячо принята «публикой» и автору пришлось «выходить на поклон» несколько раз. Насколько мне известно, одна из тем этой сонаты была впоследствии использована Прокофьевым в его виолончельной балладе (соч. 15).
В это лето Сережа работал над инструментовкой своей симфонии. Разумеется, это было очень смелое предприятие, но я, как всегда, не считал нужным охлаждать пыл юного композитора. Симфония эта, или, верней, увертюра, была написана в тональности G-dur. Сереже очень нравился процесс работы над партитурой. Он быстро схватывал все правила инструментовки и умел довольно верно представлять себе характерные особенности звучания инструментов оркестра.
С увлечением Сережа работал над оперой «Пир во время чумы» по Пушкину. Это была попытка создать «настоящую» оперу с развитыми ариями и даже ансамблями...
В ранних композиторских опытах Прокофьева было немало рассудочного, «от головы». Как мне тогда казалось, в его симфонии, опере, пьесках кое-что было суховатым, музыке порой недоставало тепла, лирики. Занимаясь с ним, я пытался направить его на поиски непосредственного выражения чувства. Иногда это ему удавалось, и, конечно, такие произведения оказывались наиболее удачными и доходчивыми.
Помню, что этим летом в семье не раз поднимался вопрос, как быть дальше с Сережиным образованием. Поступать ли ему в гимназию или ехать учиться в консерваторию; в какую консерваторию - Московскую или Петербургскую? В Москве был
Было решено, что Сережа приедет в Москву для того, чтобы подготовиться к поступлению в консерваторию. Таким образом, зимой 1903/04 года Сережа с матерью жил в Москве и продолжал заниматься со мной. В течение этого периода мы несколько раз были с ним у
С той поры прошло много лет. Прокофьев завоевал себе всемирную славу и признание как один из самых выдающихся музыкантов нашего времени.
Он прожил большую и сложную жизнь в искусстве, в его творчестве были замечательные победы, были и печальные срывы. Но, если можно так говорить об итоге творческого пути художника, - такой итог у Прокофьева с полнейшей убедительностью говорит о его великих заслугах перед родным искусством, о безусловной прогрессивности его здоровых, новаторских устремлений, о необычайной силе его творческой фантазии, о глубокой национальной почвенности его искусства.
Я убежден, что такие произведения Прокофьева, как «Александр Невский», «Ромео и Джульетта», «Война и мир», Пятая и Седьмая симфонии, Третий фортепианный концерт, «Петя и волк», навсегда войдут в золотой фонд советского искусства как подлинно классические творения великого мастера. И я счастлив тем, что был непосредственным свидетелем бурного роста юного таланта Сережи Прокофьева, что на протяжении всей жизни Сергея Сергеевича сохранил с ним тесную дружбу.