История знает немало композиторов, прославившихся при жизни и в качестве исполнителей. Таковы великие пианисты Моцарт и Бетховен, Шопен и Лист, Скрябин и Рахманинов; выдающиеся дирижеры Вагнер и Рихард Штраус, Малер и тот же Рахманинов. Таков и наш гениальный соотечественник Сергей Прокофьев.
     Как уживаются в одной личности художника композиторский талант с искусством интерпретации - во многом разные сферы деятельности? Уживаются, как показывает практика, трудно. Всю жизнь, говорят нам свидетельства самих художников и их современников, они раздваиваются между двумя призваниями и в конце концов выбирают истинное одно - приходит свой час, и сочетать творчество и исполнительство не позволяют ни время, ни желание целиком углубиться в любимую работу, ни просто силы - физические и духовные. Порой раздвоение неумолимо преследует весь творческий путь. Вспомним Густава Малера, который открыл много великой музыки как дирижер, но вынужден был писать свои сочинения по ночам. Вспомним гениального пианиста Ференца Листа, который так и не смог сделать выбор, считая недостаточным свой композиторский талант - во всяком случае в сравнении с таким гигантом, как его друг Фридерик Шопен.
     Думаю, не ошибусь, если путь Прокофьева назову гармоничным. Он навсегда сохранил верность фортепианному жанру. Пока позволяло здоровье, любил играть свои сочинения сам. Прокофьев-пианист, выступая интерпретатором собственной музыки, открыл всему миру Прокофьева-композитора.
     Ему повезло. Детство его, для художника всегда питание духа, прошло счастливо. Дарование обнаружилось рано: «...Когда мать ждала моего появления на свет, она играла по шести часов в день: будущий человечишка формировался под музыку», - писал Сергей Сергеевич. Художественный такт, прозорливость, осмысленность в занятиях с маленьким Сережей, проявленные матерью - неплохой пианисткой, - поразительны. Если бы ее заветы могли стать подспорьем для советской педагогики на ранней стадии обучения! Вот строчки из прокофьефской «Автобиографии»: «Занятия на рояле мать начинала с упражнений Ганона и этюдов Черни... тут я и старался примоститься к клавиатуре. Мать, занятая экзерсисами в среднем регистре, иной раз отводила в мое пользование две верхние октавы, по которым я выстукивал свои детские эксперименты... Вскоре "дитя" стало подсаживаться самостоятельно, пытаясь что-то подобрать... К моему музыкальному развитию мать относилась с большим вниманием и осторожностью. Главное - поддержать в ребенке интерес к музыке и, сохрани бог, не оттолкнуть его скучной зубрежкой. Отсюда: на упражнения как можно меньше времени и как можно больше на знакомство с литературой... Мать переводила меня на другую и третью пьесу... количество музыки, которое проходило сквозь меня, было огромно».
     Отобранные для знакомства пьесы совместно обсуждались, таким образом в мальчике рано развилась способность к самостоятельному мышлению, так же как склонность к импровизации. При гостях он охотно импровизировал, причем безудержная фантазия не давала ему закончить пьесу. И только вмешательство отца или матери освобождало присутствующих от «долгоиграющего» юного артиста.
     Молодому Прокофьеву и дальше везло с педагогами. Создается впечатление, что каждый из них появлялся на его пути в свой час. Если говорить о развитии пианиста, то после творческих свобод, предоставленных матерью, в лице педагога консерватории А. А. Винклера Сергей Сергеевич столкнулся с прямо противоположной методикой, благодаря которой он заметно преуспел в фортепианной технике. Для начала учитель посадил ученика на «пост» двухнедельных упражнений. «Наконец-то на меня наложили узду: до сих пор я играл все что угодно, но все в достаточной мере небрежно и пальцы держал прямо, как палки; Винклер потребовал, чтобы я играл аккуратней, пальцы держал округло и ставил с точностью» («Автобиография»).
     Когда Прокофьев почувствовал, что перерос педагога, он правда, под напором со стороны друзей, особенно Мясковского, перешел от Винклера в класс известной пианистки А. Н. Есиповой, считавшейся лучшим профессором консерватории. Общение с мировой знаменитостью, да еще у такого восприимчивого ученика, даром не прошло. Возрос артистический масштаб, развилась художественная индивидуальность.
     Отличаясь редкой целеустремленностью, молодой Прокофьев поставил себе целью окончить фортепианное отделение с отличием и завоевать премию имени А. Г. Рубинштейна. Любопытна программа, которую он выбрал вполне самостоятельно. Вместо традиционных фуг из «Хорошо темперированного клавира» И. С. Баха он выучил трудную фугу из баховского «Искусства фуги». Вместо классического концерта поставил свой Первый концерт. Завершала программу фантазия «Тангейзер» Вагнера - Листа, продемонстрировавшая феноменальную виртуозность молодого музыканта. Сам Прокофьев назвал выпускной экзамен «боем роялей».
     Консерваторская профессура раскололась на две резко противоположные партии - «за» и «против» Прокофьева. Красноречив был отзыв директора консерватории А. К. Глазунова: «Самобытный виртуоз нового типа с своеобразной техникой, желающий извлечь из современного фортепиано непосильные эффекты, часто в ущерб красоте звучности. Утомительная аффектация, не всегда искренняя». При этом Глазунов поставил высший балл - пять с плюсом.
     В результате бурного обсуждения Первая премия имени А. Г. Рубинштейна (рояль фабрики Шредер) была присуждена Прокофьеву. Он победил. Теперь ему предстояло покорить публику.
     Уже в течении следующего года имя Прокофьева все чаще фигурирует в программах петроградских концертов. Примечательно его выступление с собственным Вторым концертом на симфоническом собрании Русского музыкального общества (дирижировал Николай Малько). Сам факт приглашения в цитадель музыкального академизма опасного «бунтаря», ниспровергателя всех канонов, свидетельствовал о том, что не считаться с появлением выдающегося таланта было уже нельзя.
     «Говору и толков - масса! - комментировал реакции на выступление Прокофьева его друг Б. В. Асафьев. - Кто "за", кто "против", но все чувствуют, что идет сила и талант, а кому не любо - убирайся. Педанты... вопят изрядно и упорно не желают взять на себя труда просто внимательно, без предвзятости послушать, а только ругаются».
     Слава молодого Прокофьева была завоевана прежде всего пьесами для фортепиано в его собственном исполнении. Этот инструмент он облюбовал с детства и всю жизнь использовал его для утверждения своих новаторских идей. Уверенно, даже демонстративно отказываясь от изысканно-утонченной манеры своих предшественников - Скрябина и Дебюсси, Прокофьев часто использовал фортепиано для своих трибунных, «ораторских» выступлений. Недаром недоброжелатели юного музыканта издевательски обвиняли его в «маяковничаньи». Эта ссылка на Маяковского сближает эпатирующие тенденции в его пианизме с сенсационными выступлениями русских «кубо-футуристов».
     Мнения о Прокофьеве резко разделились и тогда, когда он с командировкой Наркомпроса, подписанной А. В. Луначарским, выехал за рубеж. Стремясь добиться признания в музыкальном мире Запада, он предпринимает бесчисленные поездки, курсируя между Европой и Америкой. Как в калейдоскопе, меняются города и страны: Чикаго, Париж, Берлин, Лондон, Нью-Йорк, Канада, Бельгия, Испания, Италия... Более всего желая играть собственные сочинения, Прокофьев, однако, вынужден по настоянию менеджеров включать в программу давно известные и привычные слуху публики чужие опусы. И все-таки рецензенты либо нещадно шельмуют его искусство, либо превозносят юного ниспровергателя основ до небес. Характерны заголовки статей: «Пианист-титан», «Русских хаос в музыке», «Карнавал какофонии», «Безбожная Россия», «Большевизм в искусстве» и т. п.
     Прокофьевскую игру характеризовали как «атаку мамонтов на азиатском плато», о его пианизме писали как о механической игре, лишенной оттенков: «Стальные пальцы, стальные запястья, стальные бицепсы, стальные трицепсы... Это звуковой стальной трест». После такой аттестации негр-лифтер в отеле предупредительно потрогал мускулы пианиста, приняв его за знаменитого силача. Очевидно, такое восприятие личности молодого музыканта было поверхностным и слишком односторонним.
     Послушаем Асафьева, наблюдавшего за Прокофьевым в течении многих лет: «...За арсеналом пик, дротиков, самострелов и прочих «орудий иронии» для меня стал выявляться «уединенный вертоград» лирики с источником чистой ключевой воды, холодной и кристальной, вне чувственности и всякого рода накипи "измов"...»
     А вообще был ли Прокофьев-пианист склонен к механистическому звукоизвлечению, стальным кричащим ударам? Или это легенда, созданная недальновидными самоуверенными критиками? Он был слишком музыкален, чуток к фразе, к построению цельного художественного образа. Все это не давало никаких основания для репутации самодовлеющего разрушителя. Так, может быть, скорее прав в суждениях об исполнительских особенностях Сергея Сергеевича его французский друг Серж Морё, который считал, что Прокофьев был «прирожденным пианистом, и все, кто помнит мощное звучание его нервных выступлений, подкрепляющееся безошибочно уверенной техникой, могут понять, почему его называли "Паганини рояля"». Французский композитор Франсис Пуленк отмечал мощную и гибкую руку Прокофьева-пианиста, лишь незначительным касанием клавиш способного добиваться звучности необычайной силы и интенсивности.
     Вот другой отзыв, нашего соотечественника, композитора Д. Б. Кабалевского: «Все, что он играл, было проникнуто полнокровием, физическим и душевным здоровьем, все было красочно, оригинально, но нигде ни в чем никакого преувеличения, никакой резкости, тем более грубости. Никакого "скифства". И главное - все было овеяно искренним, поэтическим чувством, живой человечностью...»
     Сейчас, когда слушаешь грампластинки с драгоценными записями Прокофьева-пианиста, впечатления Кабалевского оказываются очень созвучными. Что бы ни играл Сергей Сергеевич - свою ли музыку или же Скрябина, Рахманинова, Мусоргского, его исполнение отличает звуковая бережность, но не расплывчатость; одухотворенность лирики, но без чувствительности; идеальное чувство ритма, при весьма свободных и пикантных rubato, изящная танцевальность, острая характерность, но ни грана «выколачивания»; широкая динамическая шкала без сильных forte; склонность к непринужденной смене темпо-ритмов (черта театрального художника) без разбивки пьесы на куски и т. п. Прокофьев-пианист прекрасно чувствует тембр, волшебно превращая тот или иной регистр фортепиано в специфическую оркестровую звучность. И как бы ни была сложна фактура, слышны, осмыслены каждая нота, линия - это тоже выдает слух композитора, мыслящего партитурным многоголосием.
     Да, «Паганини фортепиано». И все же он, видимо, всегда предпочитал творчество исполнительству. И каждое столкновение с прекрасной «чужой» музыкой почти неизменно давало толчок к созданию собственного сочинения. Совсем еще юный Прокофьев переживает период влюбленности в Шумана: «За Токкату Шумана я взялся охотно... Техника... представляла много приятностей для пальцев и привела меня постепенно к сочинению собственной Токкаты, которая хотя своими хроматизмами и не доросла до шумановских диатонизмов, все же имела постоянный успех у публики».
     По свидетельству первой жены композитора, пианистическая карьера Прокофьева, отнимавшая массу времени, в начале пути была необходима, причем не только по материальным соображениям. Ему представлялась возможность наилучшим образом пропагандировать собственную музыку. Постепенно сочинения Прокофьева начали исполнять известные артисты, и тогда он стал сокращать свою пианистическую деятельность, доведя ее до минимума, а затем и вовсе прекратил. Желание освоить его музыку Сергей Сергеевич всегда встречал очень охотно и доброжелательно, объясняя, как ее надо исполнять. Любопытный пример - советы музыканту-любителю, большому другу композитора, ветеринарному врачу В. Моролеву, «запутавшемуся» в пьесах op. 3: «"Шутку" надо играть безумно легко, шаловливо и пикантно; вся пьеса должна пропорхнуть моментально. Тогда она хороша. "Марш" надо играть с ритмом и блеском... "Призрак" исполняется быстро, мрачно и туманно. Это какие-то неясные контуры фигур в темноте, только в середине какой-то ослепительный луч пронзает темноту, но затем все исчезает так же быстро и тревожно, как и появилось». После подобных ярко образных «назиданий», кажется, всякому захочется попробовать и получится...
     Другой пример серьезнее. Зрелый Прокофьев, у которого не вышел контакт с публикой при исполнении Пятого концерта, обращается с доверием и надеждой к авторитету другого пианиста - Святослава Рихтера, тогда еще только восходящего к вершинам славы: «Может быть, молодой музыкант сыграет мой Пятый концерт, который провалился и не имеет нигде успеха?! Так, может быть, он сыграет и концерт понравится?!» Сколько здесь трезвой самокритичности к себе и благородного пиетета к возможному исполнителю-конкуренту! И это при том, что испокон веку авторское исполнение считается лучшим, единственным и неповторимым, высшим, так сказать, критерием.
     Место исполнительства в многоцветной палитре прокофьевского творчества наиболее убедительно выразил известный пианист и педагог Генрих Густавович Нейгауз: «Особенности Прокофьева-пианиста настолько обусловлены особенностями Прокофьева-композитора, что почти невозможно говорить о них вне связи с его фортепианным творчеством. Игру его характеризуют... мужественность, уверенность, несокрушимая воля, железный ритм, огромная сила звука... особенная "эпичность", тщательно избегающая всего слишком утонченного или интимного... Но при этом удивительное умение полностью донести до слушателя лирику... грусть, раздумье, какую-то особенную человеческую теплоту, чувство природы - все то, чем так богаты его произведения...»
     Ярко образная манера игры, умение доносить свой замысел до слушателя вызывали у аудитории подчас ответную реакцию энтузиазма. А если слушатель был художником, то он мог откликнуться и своим творчеством. Так, известный график, друг Маяковского Александр Родченко оставил серию рисунков к циклу из двадцати фортепианных пьес «Мимолетности». А поэт К. Бальмонт, вдохновленный Третьим фортепианным концертом Прокофьева в авторском исполнении, написал стихотворение. Бальмонтовский сонет, отмеченный символистскими изысками, небезынтересен как попытка пересказать средствами поэзии услышанную музыку:

     Ликующий пожар багряного цветка
     Клавиатуру слов играет огоньками,
     Чтоб огненными вдруг запрыгать языками.
     Расплавленной руды взметенная река.
     Прокофьев! Музыка и молодость в расцвете,
     В тебе востосковал оркестр о звонком лете
     И в бубен солнца бьет непобедимый скиф.

     Музыка Прокофьева живет. И не одно поколение пианистов воспитывается на ней, завоевывает вершины мастерства. Наследуются и его пианистические традиции. Прославились как исполнители произведений Прокофьева Святослав Рихтер, Эмиль Гилельс, Николай Петров, Михаил Плетнев, совсем еще юный Женя Кисин. Мастер уходит, а его творения подвергаются усовершенствованию. Таков закон искусства.

М. Нестьева