Если бы однажды объявили конкурс на лучшую книгу о детстве музыканта, главный приз непременно получила бы «Автобиография» Сергея Сергеевича Прокофьева. Это внушительное по толщине жизнеописание, снабженное всевозможными документами — письмами, отрывками из дневников и проч., — совсем не похоже на чинно-скучные мемуары. Ведь сам автор (а в то время, когда Прокофьев начал писать книгу, он уже был знаменитым композитором) как будто заново, всерьез, с азартом переживает смешные и вовсе нешуточные радости и огорчения мальчишеской жизни — от шишки, набитой на лбу, до первых музыкальных успехов. Из каждой строки увлекательного повествования видно, что ему, нынешнему Прокофьеву, что ни говори, нравится этот мальчик, который ни минуты не сидит без дела — составляет фантастические инженерные проекты, разыгрывает с друзьями оперу собственного сочинения, озорничает, играет в шахматы. А вот он впервые в Большом театре: «Когда они (то есть кто-то в «Спящей красавице») поплыли в лодке и навстречу поползла движущаяся декорация, — впившиеся в это зрелище глаза через некоторое время беспомощно оглянулись вокруг, и показалось, что театр тоже поплыл... и в конце концов нельзя было понять, вращается ли сцена, или театр, или собственная голова...» Все открытия и приключения той далекой поры вспоминаются с удовольствием.
А это на самом деле очень важно. Музыковеды давно заняты поиском наиболее точных слов, передающих впечатление от прокофьевской музыки. Мне кажется, что о ней можно сказать и так: это музыка человека, у которого было счастливое детство — то есть такое, какое и должно быть. Его хорошо воспитывали и многому учили, никогда не принуждая; он рос среди природы, с ранних лет увлекаясь творчеством, вовсю используя известное лишь ребенку удивительное свойство времени — когда день огромен и может вместить в себя бесконечное множество событий.
Солнечная музыка Прокофьева — очень привычное для нас выражение, не так ли? И, несомненно, правдивое. Хотя знакомы этой музыке и боль, и сострадание — ведь времена, выпавшие на долю композитора в зрелые годы, светлыми не назовешь. Тогда будто снова разбилось над землей кривое зеркало андерсеновского тролля, и многие сердца, раненные его осколками, замкнулись для добра. Глаза же перестали видеть мир таким, каков он есть, и радоваться ему. Может быть, свободное и гармоничное детство было драгоценной прививкой, которая защитила творчество Прокофьева не только от горького неверия в красоту жизни, но и от лукавства с нею.
Не случайно музыке для детей и о детях он отдал столько внимания и любви, да и сам многими черточками поведения, привычками часто напоминал друзьям непосредственного, всеми любимого большого ребенка. В юные годы Прокофьев озорно и остроумно «пересказал» для голоса с фортепиано «Гадкого утенка»
Есть среди прокофьевских произведений и своеобразный новый «Детский альбом». Это сборник «Детская музыка» — 12 пьес, предназначенных юным пианистам. История их создания весьма безыскусно описана самим композитором. Летом 1935 года Прокофьев жил в Поленове, уединившись в одном из самых очаровательных мест средней России, на берегу Оки, чтобы работать над балетом «Ромео и Джульетта». «...Одновременно с «Ромео и Джульеттой» я сочинял легкие пьески для детей [...] К осени их набралась целая дюжина...»
Сборник этот, конечно, не подражание «Детскому альбому» Чайковского. Да и не претендует на столь точную выверенность сюжета и сложные, иногда глубоко сокрытые связи между миниатюрами. Но это тоже — день маленького человека с утра до вечера, наполненный играми, неожиданными открытиями, переживаниями.
В течение года мы будем публиковать пьесы цикла на нашей нотной вкладке. Те из вас, кто еще не знаком с этой чудесной музыкой, и уже умеет играть, сами смогут подружиться с Прокофьевскими героями. Мы же попробуем предварить это знакомство, перелистав нотные страницы.
Утро. Летнее, раннее, ясное. Уже совсем светло, хотя первые лучи солнца только пробираются сквозь листву, вспыхивают в капельках росы, заглядывают в комнату. В окно видно высокое, еще неяркое небо. Простые до-мажорные трезвучия то тонут в глубокой тени басов, то зависают, чуть звеня, в прозрачной вышине. Голоса неспешно досказывают друг за друга мелодию. Как хорошо это медленное пробуждение — впереди целый день!
Прогулка. Почему с такой настойчивой размеренностью подпрыгивает в общем-то беззаботная триольная фигурка в басу? Может быть, это деловитый малыш придирчиво осматривает все знакомые уголки сада, желая узнать, что изменилось там за ночь. А может быть, рядом степенный дедушка, при котором не оченьто расшалишься, — вот и приходится вышагивать с ним в ногу, хоть и подскакивая от нетерпения...
Сказочка. По правде говоря, сказки обыкновенно рассказывают ближе к вечеру. Ну да не беда. Нашлась у бабушки свободная минутка, присела со спицами и начала вполголоса: «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве...» Тянется нитка из клубка, плетется узор, летят гуси-лебеди, несут Иванушку в заповедный лес. А вот и избушка на курьих ножках; лешие из-за пеньков выглядывают, глазами-угольками посверкивают... Тут место страшное, полагается замереть и дыхание перевести только тогда, когда потечет сказочка прежним говорком к мирному, спокойному концу.
Тарантелла. Первую тарантеллу Сережа Прокофьев написал, когда ему было десять лет, о чем сохранилось упоминание в «Автобиографии». Но не сохранилось само сочинение, так что неизвестно, была ли та тарантелла столь же темпераментна. А в этой танцорам просто передохнуть некогда! Да и нельзя останавливаться — только скорость да четкий ритм удерживают запыхавшиеся, прерывистые мелодические фразы. В средней части мелодия, ликуя, вырывается на простор (размах — две октавы и больше!), а в репризе — характерный сбой акцента — и вновь продолжается вихрь танца.
Раскаяние. Ох, как нелегко — в первый раз, быть может, — всерьез почувствовать, что ты виноват. И говорить-то не хочется, замирают неуверенные, недосказанные фразы. Острой занозой застревают малоприятные септимы и тритоны — от них не избавиться, как от воспоминаний о проступке. Жалобно и не вдруг выговариваются слегка путаные извинения (плутают — то удваиваются, вторя друг другу, то, исчезнув, вдруг проступают в другом регистре мелодические голоса). Лишь в самом конце диссонансы разглаживаются, и все заканчивается хоть и грустным, но облегченно-ясным ре минором.
Вальс. ...Жемчужины прокофьевской лирики — вальсы Татьяны из музыки к «Евгению Онегину» и Наташи из «Войны и мира» — еще не явились на свет. Но этот вальс — их несомненный предшественник. Во всяком случае, вряд ли его танцуют сами герои нашей ребячьей истории. Это, наверное, девочка забралась с книжкой в укромный уголок, где никто не помешает мечтать, воображать себя барышней на балу. А как тонко «инструментована» эта пьеса! Особенно средний раздел, где так и слышны нежные краски деревянных духовых...
Шествие кузнечиков. Удивигельное открытие! Невероятное происшествие! Такое, конечно, мог подсмотреть только наш давешний малыш из «Прогулки». У кузнечиков намечается торжественная церемония — не иначе как королевское бракосочетание или посвящение в рыцари. С серьезными физиономиями они чинно вышагивают парами а густой траве. Впрочем, вышагивать-то как раз и не удается: то одного, то другого прыгучие ножки выбрасывают из стройных рядов, так что шествие все время нарушается (и при этом внезапно перескакивает из одной тональности в другую!).
Дождь и радуга. Дождя тут, пожалуй, уже и нет — лишь отзвуки, последние мгновения прошедшей грозы. Опять выглянуло солнце, отяжелевшие мокрые деревья гроздьями стряхивают сверкающие капли,
Вот луч, покатясь с паутины, залег
В крапиве, но, кажется, это ненадолго.
И миг недалек, как его уголек
В кустах разожжется и выдует радугу.
(А «радужная», спускающаяся с прояснившихся высот тема всем своим обликом и интонациями не напоминает ли «Рассвет на Москве-реке» Мусоргского?..)
Пятнашки. После дождя выбежать на улицу — одно удовольствие, ничего, что брызги летят во все стороны!
Марш. Близится вечер, пора по домам. Но что это? В угасающем свете дня из сада на крыльцо, с крыльца на веранду тянется странная процессия с музыкальными инструментами. Смешной маленький народец: надувающие щеки толстячки-трубачи, скрипачи — длинные и тощие, барабанщик — самый крошечный, с огромным барабаном и колотушкой. Заходящее солнце последний раз вспыхнуло в стеклах веранды, даже глазам больно стало... Мгновение — и забавный оркестрик исчез, как не бывало.
Вечер. Стемнело. Далеко за лугом, за лесом догорает закат, вблизи уже легла мягкая густая синева. Все успокоилось, ровно плывут по небу облака, струится теплый воздух... Как важно маленькому пианисту суметь передать эту тихо изливающуюся на землю благодать летнего вечера, которая бывает только в средней полосе России с ее умиротворенной природой, плавными, неспешными реками. Поистине — это лучшая, наиболее тонкая пьеса во всей «Детской музыке»
Ходит месяц над лугами. Дадим слово автору: «Последняя из пьесок «Ходит месяц над лугами» написана на собственную, а не народную тему. Я жил тогда в Поленове в отдельной избушке с балконом на Оку, и по вечерам любовался, как месяц гулял по полянам и лугам». Пьеса эта — несколько строф вариаций, очень русских — с неизменной певучей темой, «гуляющей» по разным регистрам (действительно, почти неотличимой от народной), с неприхотливыми, спокойно обвивающими ее подголосками. Песня уходит, растворяется над замерзшим простором, отголоски ее ясными звездочками мерцают в вышине. Все стихло. Наступила ночь.