Прожив 88 лет, из которых 75 отданы музыке, М. И. Блантер познал и славу автора прекрасных песен — в их числе всенародно любимая «Катюша», и период, когда становилось ясно, что свое слово в песенном жанре он уже сказал. В эти закатные годы он многое вспоминал, но не о коллегах по песенному творчеству, а главным образом о Шостаковиче. Их сближала общая работа в композиторской организации, увлечение футболом. Отличая людей веселых, деятельных, наблюдательных, с живым умом, Шостакович находил эти свойства у Блантера, более того, — он высоко ценил его мелодический дар.
       Беседы с Матвеем Исааковичем записаны в Москве, на его квартире по улице Огарева, в день семидесятисемилетия со дня рождения Шостаковича, и в Ленинградском Доме творчества композиторов «Репине», в двадцатом коттедже, где когда-то жил Дмитрий Дмитриевич и куда ненадолго приезжал престарелый Блантер «подышать, — как он говорил, — воздухом Шостаковича».

       — До Пятой симфонии Шостаковича жизнь моя шла вне его творчества. Я жил совсем в ином мире: в 1926—1927 годах, во время нэпа, писал музыку для кабаков, зарабатывал уйму денег — по две тысячи в месяц и бурно их тратил. Однажды — это было в 1927 году — я пошел в филармонию, где читал свои стихи Маяковский, и там приметил щупленького композитора, о музыке которого говорили разное.
       Настоящее знакомство произошло, когда я услышал Пятую симфонию. Тогда я понял его масштаб. Я был в восторге. От восторга мы с Шебалиным два дня поднимали тосты, переходя из ресторана в ресторан. Лично я с Шостаковичем знаком не был. Поводом стала организация в 1938 году Государственного джаз-оркестра СССР. Дирижером пригласили Виктора Николаевича Кнушевицкого. Мы стремились поднять уровень джазовой музыки. Нам организационно помогал Моисей Абрамович Гринберг — тогдашний начальник Музыкального управления Комитета по делам искусств: это был замечательный администратор. Пришла мысль попросить написать для джаза Прокофьева, Шостаковича, Дунаевского. Чтобы ознакомить с нашим составом и уровнем, мы пригласили Прокофьева на репетицию. Он отличался прямолинейностью. Пришел и остался нами доволен. Приободрившись, я решил поехать в Ленинград, к Шостаковичу. По правде сказать, я хотел дать ему заработать. После избиения в 1936 году, симфония вернула его к жизни, но слышал я, что денег у него не было. Я не знал, какой он человек, и сказал о предстоящей поездке Араму Ильичу Хачатуряну. Он меня поддержал, написал рекомендательное письмо. В Ленинграде из «Европейской» гостиницы я позвонил Шостаковичу, приехал к нему на Петроградскую сторону и представил письмо, чем вызвал его веселье: ему показалось забавным, что известный композитор прибегает к рекомендации. Мы провели вместе целый день. Он сыграл свою музыку к фильму «Человек с ружьем» с песенкой, вскоре ставшей популярной, потом поехали на футбольный матч. Договорились о джазовом сочинении, и Шостакович проводил меня на вокзал. Вскоре он привез в Москву три пьесы для нашего оркестра. Мы собрались на квартире Кнушевицкого, чтобы послушать. Инструментовка звучала прекрасно, но музыка была не джазовая. Он пришел в оркестр, посидел около часа, специально послушал саксофониста, ударника. Потом принес новую инструментовку, и все звучало изумительно.
       Мы составили программу. Без театральности. Чисто концертную. Впервые джазовые пьесы Шостаковича были сыграны в октябре 1938 года в Колонном зале Дома союзов. В тот вечер впервые прозвучала также моя песня «Катюша».
       Мы выступали много. Даже в Кремле, под Новый год и понравились Сталину. Так дотянули до войны. Оркестр поехал на фронт, попал в окружение, половина оркестрантов погибла. Мой брат Яков Блантер, собиравшийся написать книгу «Джаз-оркестр на фронте», тоже там погиб. Были ли пьесы Шостаковича опубликованы — не знаю, больше я партитуры не видел.
       Спрашиваю, показывал ли Блантер свои песни Шостаковичу? Оказывается, и такое было, хотя обычно ему приносили на совет оперы, симфонии, камерную музыку.
       — Написав «Песню единства», я ему позвонил. Он откликнулся тотчас же, не откладывая: «Я сейчас приду». И пришел ко мне на улицу Горького. Я его суда боялся и попросил: «Поиграйте вы». — «Не ломайтесь, как барышня». Я сыграл. Домработница приготовила угощение. Сели за стол. Он сказал: «Выбросьте эту музыку». Я так и сделал: ведь песни — жестокие судьи. Они жестоки своей справедливостью. Стихи о землянке Алексей Сурков написал своей жене Соне в виде письма. Дал Листову — композитору среднего дарования. А песня «В землянке» стала всенародной.
       С теми, к кому Шостакович относился серьезно, он не дипломатничал. Он был противником Скрипичного концерта Хачатуряна, а потом признал свою ошибку.
       В годы войны я, как и другие композиторы, участвовал в конкурсе на создание гимна Советского Союза. Дело было поставлено серьезно. Проигрывание проходило в Большом театре. Хор на сцене, оркестр внизу. Во время прослушивания моего варианта гимна оркестр заиграл в два раза быстрее, чем пел хор. Переиграли. Было много композиторов. На следующий день мне позвонил певец Иван Семенович Козловский: «Шостакович мне сказал, что ваш гимн ему понравился». Тогда я сам позвонил Дмитрию Дмитриевичу и говорю: «Что же вы, Дмитрий Дмитриевич, мне самому о гимне ничего не сказали?» А он в ответ: «Вы хотите, чтобы я вам указал, что у вас на одну страницу шесть модуляций? Ученость хотите показать?»
       После войны нас сдружил футбол. Вместе стали ездить на многие футбольные матчи на стадион «Динамо». Уезжая из Москвы, он с любого места посылал телеграмму с просьбой о билете, чтобы, возвратившись, не пропустить матч. Как-то он заехал за мной прямо с поезда, и я ему сказал, что после генеральной репетиции оперу Прокофьева «Повесть о настоящем человеке» сняли. Он спросил: «Почему не поехали на репетицию? Вам нужно было послушать». Я оправдывался: «Это же считают неудачей». Он рассердился: «Неудачи такого композитора, как Прокофьев, поучительны».
       На футбольный матч он собирался загодя, часа за два и все нервничал, как бы не опоздать, найдется ли место для автомашины. Есть снимок: мы вдвоем на футбольном матче. Фотографировал мой сын. Стало сильно припекать солнце, сын из газеты сложил «пилотку» и так нас сфотографировал. Дата? Примерно 1947 год. Стадион «Динамо». Кубковый матч.
       Когда я написал марш, и его сделали заставкой к футбольным матчам, он как-то не без гордости сказал: «Это наш Мотя сочинил!»
       Из жизни в конце сороковых — начале пятидесятых годов память Блантера сохранила несколько эпизодов:
       — Мне позвонила балерина Суламифь Мессерер: «Я должна вам сообщить: Жданов разнес оперу Мурадели в Большом театре». И изложила мне примерно то, что вскоре мы прочитали в постановлении ЦК. Мелик-Пашаев — дирижер Большого театра — подтвердил. Жданов сказал: «Есть же у нас композиторы, которые нашли путь к сердцу народа, такие, как Блантер».
       Я пришел в ужас. Ночь не спал. Понял, что будет общий разнос. Утром позвонил Дмитрию Дмитриевичу. Он ответил: «У меня сейчас Трауберг». Я попросил: «Он нам не помешает. Мне нужно вас видеть на полчаса».
       Мы встретились в десять утра. Он заканчивал разговор с Траубергом об оперетте: Трауберг принес либретто. Режиссер и меня потом просил эту оперетту писать, а написал Г. Свиридов. Я в присутствии Трауберга все, что знал, рассказал. Шостакович молчал. Провожая, он обнял меня. Молча.
       В феврале я отмечал день рождения — это пришлось на день публикации постановления об опере «Великая дружба». Дмитрий Дмитриевич прислал мне телеграмму. Тогда я бфл женат, большой обильный стол готовила сестра Галя. Я позвонил Дмитрию Дмитриевичу и пригласил к себе - его одного. Он принес мне свой квартет с дарственной надписью. Ко дню рождения мне сделали две моих фотографии большого размера. Дмитрий Дмитриевич попросил: «Подарите мне». Я ему написал: «Дорогому Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу от его верного поклонника». И еще что-то теплое.
       Потом я узнал, что в квартире Шостаковича висят портреты Бетховена и Блантера. Пришел драматург Петр Тур в гости к Шостаковичу и спросил: «Это вы в порядке юмора?» Дмитрий Дмитриевич ответил: «Матвей Исаакович Блантер — мой друг и, должен заметить, это композитор вполне достойный».
       В квартире на улице Неждановой этого портрета не было. Как-то, уже после смерти Шостаковича, кинорежиссер фильма об Исаковском сказал мне, что для фильма раздобыл мой портрет у Ирины Антоновны Шостакович. Я попросил: «Принесите мне этот портрет». «Но он ведь принадлежит Ирине Антоновне». — «Скажите ей, что он у меня».
       Свой портрет Дмитрий Дмитриевич подарил мне в марте 1949 года. Тогда мы часто встречались. Нина Васильевна просила: «Не оставляйте его одного». Она была железный человек. На портрете Дмитрий Дмитриевич написал: «Дорогому Матвею Исааковичу Блантеру от любящего и преданного Шостаковича. III—1949».
       Беды сыпались одна за другой — уже на дружеское окружение Шостаковича. Оно было довольно многочисленно. Прокофьев был одинок и мало общался с людьми. Дмитрий Дмитриевич обладал необычайным обаянием и привлекал людей. Леон Атовмьян многим послужил Шостаковичу: организовал в рамках Музфонда публикацию сочинений, составлял сюиты из фильмовой музыки, и Шостакович говорил: «Как он настропалился». В 1948 году Атовмьяну предложили выступить против формализма. Он отказался. И попал под «рубку». В Музфонде провели ревизию. Завели дело, которым занялась Прокуратура СССР. Примчался Дмитрий Дмитриевич: «Матвей, вы в фаворе. Спасите Леву». Я поехал к Льву Романовичу Шейнину — следователю по важнейшим делам — и сказал: «Зачем вам связывать свое имя с такими делами?» Шейнин ответил: «Мы этим не будем заниматься. Московская прокуратура занимается. За Атовмьяна не заступайтесь». Я передал разговор Дмитрию Дмитриевичу, и он вскричал: «Мы его спасли! Раз московская прокуратура — значит спасли!»
       Арестовали Моисея Вайнберга — зятя С. М. Михоэлса: Вайнберг Шостаковича боготворил.
»Дмитрий Дмитриевич пришел удрученный, серый, сел на диван и сказал: «Метэк (так друзья зовут Вайнберга) слабый, он не выдержит, наговорит...» — «А вы?» — «Нет, вы меня не знаете. У меня один пальчик отрежут, второй, а я ничего не скажу».
       Году в пятидесятом или в пятьдесят первом — точно не помню — раздался поздно вечером телефонный звонок. Звонил известный журналист Семен Нариньяни: «Мотя, когда ты можешь приехать в «Правду»? Надо».
       Назавтра поехал. Узнал, что четыре лауреата Сталинской премии обвинили меня в том, что моя музыка чуждая, зарубежная, Нариньяни сказал: «Поскольку ты тоже лауреат Сталинской премии, редакция решила обсудить это письмо. Сочли возможным поставить тебя в известность. Ты должен защищаться». — «Я не приду». — «Обязательно приходи. Мы пригласили Шостаковича. Я знаю, что он тебя любит». — «Шостаковича я приводить не буду».
       Атовмьян позвонил мне: «Митя хочет прийти».
       На заседание явились авторы письма — Лев Степанов, Игорь Морозов — остальных не помню. Собрались сотрудники трех редакций — «Правды», «Комсомольской правды» и журнала «Крокодил».
       Дмитрий Дмитриевич пришел. Волновался за меня Хренников, поздоровался, назвав Мотенькой, крепко пожал руку.
       Заседание началось выступлением Игоря Морозова, обвинявшего меня во всех смертных грехах.
       Дмитрий Дмитриевич вскочил, яростно обратился к Морозову: «Вы музыкант, как вы смеете такое себе позволять!» И так хорошо, высоко стал говорить о моих песнях. За ним — Хренников; он сказал, что был со мной на фронте, что меня любит народ. Кабалевский, Коваль стали меня превозносить. Они не знали, что меня уже спасла песня о Сталине — «Сталин наша слава боевая». Автора такой песни было решено не отдавать на растерзание: в мою защиту выступил тогдашний первый секретарь ЦК комсомола Н. А. Михайлов.
       Потом вдвоем с Шостаковичем мы поехали к нему домой на Кутузовский проспект. Нас встретила бледная Нина Васильевна: «Чем там кончилось?» Дмитрий Дмитриевич досадливо: «Ничего не было. Чушь».
       У нас сложились дружеские отношения. Напрямик. Во всем. Он взял у меня настольную лампу, удобную для его стола. Понравилась - и попросил.
       Я неоднократно бывал на Кутузовском, у Шостаковича. Помню один из юбилеев - 25 сентября. Нина Васильевна находилась в Армении. За столом хозяйничала Ануся Вильямс. Было человек двенадцать: Хачатурян с женой Ниной Владимировной Макаровой, Вайнберг, Левитин. Много хохмили. В ответ на поздравительный тост Дмитрий Дмитриевич сказал: «Пожелайте, чтобы я написал музыку. Я уже год не могу писать музыку».
       Однажды летом после сочинения Прелюдий и фуг мы пошли в ресторан пообедать, и он сказал не без некоторой гордости:
       «Двадцать четыре сделал. За всех решил написать: у нас не умеют писать фуг».
       Как-то позвонил из Болшева, с дачи: «Приезжайте ко мне».
       Рассказал, что ему заказали праздничную увертюру, и дело сразу не пошло. Встретил нас весело, поговорили, в карты играли. Увертюру, конечно, сочинил.
       Ехали мы в машине вдвоем на какое-то заседание, и он вдруг спросил: «Что изменится с моим вступлением в партию?» Я ответил: «Вас пригласили в ЦК и попросили поехать в США. Если вы будете членом партии, вас вызовут и прикажут поехать, как приказали Фадееву. И в этом также разница».
       Выслушал молча.
       Когда Дмитрий Дмитриевич женился на Маргарите Андреевне Каиновой, он, видно, очень старался ввести ее в свой круг. Они у меня обедали. По его просьбе. Я поднял тост за нее.
       Еще была встреча в Праге, когда я с женой гостил у чешских композиторов. Пришел Дмитрий Дмитриевич с Каиновой, шутил, рассказал анекдот — он это любил, остренькое. Она сказала неодобрительно: «Мужской анекдот».
       В квартире Шостаковича на улице Неждановой я был один раз. Жизнь менялась. В это время и Атовмьян, и Лебединский уже не входили в дружеский круг Шостаковича.
       Я уезжал в Японию. Раздался телефонный звонок Дмитрия Дмитриевича: «Может, вы зайдете посидеть?»
       Я пришел. Была сцена для Гоголя или Мольера. Заговорили. Кто-то вошел из домашних. Он замолчал. Сжал губы.
       В августе 1975 года я жил на даче. Часто возникали боли в сердце, и смерть Шостаковича от меня скрыли. На похоронах я не был. Узнав горестную весть, стал, вспоминать прошлое. Он был Дориан Грей. Вечный мальчик. Христос в Сикстинской капелле: мудрый младенец.
       И таким рухнул.

С. ХЕНТОВА