Когда мой отец приезжал в Париж до [первой мировой] войны - как представитель великой страны, дирижер, оплачиваемый русской казной дягилевских «Сезонов», - все зарубежные композиторы и артисты искали его знакомства как залога его покровительства им в его большой стране. В ту пору мой отец встречался и подружился с Равелем, Ансерме, Пьерне, Виндалем, Монтё (которого он устроил как дирижера к Дягилеву), Рене Батоном и др. Все было для него открыто. Все перед ним заискивали - равно как и все теперь открыто перед большими русскими композиторами, дирижерами, исполнителями, за которыми стоит великая Родина.
Не так стало тогда, когда мой отец приехал в Париж в 1921 году не как представитель своей страны, а как эмигрант. Еще раньше - под влиянием Стравинского и под влиянием искания нового во что бы то ни стало - от него отвернулся Дягилев. Искавшие раньше встречи с ним его французские коллеги, за исключением разве что только Габриэля Пьерне, не делали к нему первого шага, а отец не искал возобновления с ними знакомств...
Так случилось, что круг лиц, с которыми виделся мой отец, был исключительно кругом русских эмигрантских артистов и культурных деятелей. По вторникам собирались к ужину у
По приезде в Париж в 1928 году Глазунова Попечительный совет Беляевского издательства значительно активизировал свою деятельность. В него входили тогда
Помню также неожиданный приезд в 1923 году в Париж
В 20-х годах моего отца иногда посещал Прокофьев - советовали с ним, играли ему свои сочинения (как делал это в Петербурге)... Особенно запомнилось мне, как Прокофьев играл моему отцу отрывки из «Огненного ангела», сочинявшегося в 1927 году. Эти посещения делались все реже и к концу 20-х годов прекратились.
Со
[В 1937 году Черепнины жили в пригороде Парижа Иссе ле Мулино.]
Квартира одной стороной выходила на улицу, другой в садик и была в первом этаже. В садик владельцы дома выходить жильцам не позволяли, но вид на садик из комнаты моего отца его радовал - давал ему уголок природы, которую он так любил. По деревьям (только нескольким) он мог видеть времена года.
День его проходил обычно так. Вставал он не слишком рано, но и не слишком поздно. Долго, тщательно мылся у раковины на кухне (квартира была примитивная, только на кухне был кран с водой, не было ванны). Затем отец ходил за газетой и пил чай, читая газету. Затем он обычно играл на рояле (он нанимал пианино Эрара) - и это даже тогда, когда слух его стал сдавать. Начинал он обычно с этюдов Шопена, переходил к Баху, ораториям Генделя, а от этого - постепенно к импровизации, к развитию найденной музыкальной мысли или продолжал работу над каким-либо уже начатым музыкальным произведением.
Перед завтраком отец часто выходил на рынок или в лавки квартала - делать закупки. Это он очень любил... Такая экспедиция сопровождалась, или, вернее, совмещалась с заходом в кафе или бистро, где отец «вкушал» то, что он называл «посошок», то есть рюмочку коньячку или ликера (водки он не любил). Завтрак он запивал дешевым красным вином, причем любил немного оставить то, что он называл «опивочки», которые при случае добавлялись к обеду или ужину.
После завтрака, если не нужно было идти в консерваторию или на беляевское заседание, отец дремал в своей комнате в кресле, иногда засыпал, но ненадолго. После этого он писал за своим столом сочиненное или продолжал запись сочинения. Даже когда не было заседания, отец почти ежедневно ходил в находившееся неподалеку от его квартиры на сквере Денуэтт бюро Попечительного совета издательства Беляева к секретарше Ольге Яковлевне Нежинской, чтобы узнать, не было ли каких-либо писем, телефонных звонков, неотложных дел и т. д. Оттуда он шел в русскую лавочку, где покупал соленые огурцы, черный хлеб, какую-нибудь колбасу.
Вернувшись домой, он читал вечернюю газету, продолжал записывать за своим столом сочиненное или обдуманную партитуру...
В комнате и на рабочем столе отца царил безупречный порядок, и писал он - даже карандашом - и ноты и буквы исключительно ясно, каллиграфически... Он много курил, но всегда только русские папиросы, которые набивала ему моя мать...
По книге