Из истории одного сочинения

       ...Осень 1973 года. Фестиваль советской музыки в городах Поволжья. Фестиваль этот бьш необычным. Путь пассажирского парохода «Ярослав Галан», на котором разместилась большая группа музыкантов, пролегал по всему течению Волги с остановками в одиннадцати городах, где проходили концерты фестиваля. Афиши фестиваля украшали имена Г. Вишневской и М. Ростроповича. В Чебоксарах состоялся авторский вечер Андрея Эшпая с участием композитора. На концерте присутствовал один из самых ненасытных слушателей — М. Ростропович. Во время фестивального путешествия А. Эшпай и М. Ростропович провели много часов вместе. Было что вспомнить: Оренбург в годы войны, учебу в консерватории. Вспомнили и своих отцов — музыкантов, по стопам которых они пошли.
       В Козьмодемьянске, где родился Эшпай, услышал Андрей Яковлевич и о забавном розыгрыше: однажды Мстислав Леопольдович решил «определиться на работу» в здешнюю детскую музыкальную школу. Но никто из педагогов не захотел отдать ему ни одного своего часа. Подвох был раскрыт, когда Ростропович упорно стал отрицать свою похожесть на Ростроповича («А кто это такой?» — спрашивал он). Кончилось тем, что вся музыкальная школа прибыла на пароход, где прославленный маэстро извлек свою магическую виолончель и играл на ней до самого отплытия.
       Вскоре после фестиваля автору этих строк довелось встретиться с Мстиславом Ростроповичем в Москве и записать его рассказ о своем друге Андрее Эшпае. Ниже этот рассказ публикуется.

Л. Новоселова

       Андрюшу я знаю давно, очень давно, можно сказать, со студенческих лет. Я был свидетелем становления его композиторского дарования, его огромных успехов.
       Мой жизненный опыт, включающий встречи со многими композиторами, показывает, что в характере человека и в его творчестве проявляются одни и те же нюансы. Поэтому, говоря об Андрее — человеке, можно представить себе, как это человеческое отражается в его композиторском труде.
       В музыке Эшпая всегда есть какое-то поклонение природе и поклонение тому прекрасному, что она создала. Всегда есть огромный темперамент и постоянный поиск совершенства, то есть того, что необходимо и в поэзии, и в музыке, и в других видах искусства.
       В сочинениях Эшпая очень интересна изысканная гармоническая ткань, близкая, особенно в ранних его работах, к французскому импрессионизму. Конечно, эта близость очень относительная, но изыск, тонкий вкус и во многом свойственное французам высокое, чистое отношение к любви — все это содержится в музыке Эшпая. Безусловно, гармоническая изысканность в оркестровых произведениях требует и исключительно красочной, яркой, тонкой оркестровой палитры. Мастерство Эшпая, пишущего для оркестра, ощущающего оркестровые тембры, в последнее время особенно возросло.
       Андрей — не только композитор, пишущий за своим столом, а затем отдающий музыку на суд исполнителя и слушателя. Он сам обладает большими исполнительскими и артистическими способностями. Я слушал в авторском исполнении его Фортепианный концерт — это было блестяще, по-настоящему артистично. Мы все стараемся так играть музыку современных авторов. Ну, естественно, что ему, Эшпаю, было легче, чем нам, исполнителям, проникнуть в мир Эшпая-композитора.
       Должен сказать, что когда у меня возникает пристрастие к кому-либо из композиторов, я сажусь ему на шею. И не слезаю до тех пор, пока он для меня чего-нибудь не напишет. Конечно, Андрею с его элегантной фигурой и тонкой шеей очень трудно носить мою грузную фигуру, сидящую на нем уже давно. Поэтому, как только он меня встречает, его быстрые ноги делают шаг в сторону, но я его настигаю, если не ногами, то взглядом. Он поворачивается и говорит: «Да, да, помню, помню, и уже есть замысел». Об одном таком замысле он мне рассказал, но потом (видимо, мы в тот период с ним мало встречались) перенес его в другое сочинение, кажется, в Фортепианный концерт.
       В его Фортепианном концерте мне очень нравятся яркость и броскость тематического материала, то, что называется у композиторов тематическим зерном. Линеарное развитие в токкате, темпераментное нагнетание движения, линия взлета наверх — все это очень тонко и точно рассчитано и производит сильное впечатление на слушателя.
       Бывают композиторы (я, кстати, не очень люблю таких), которые, сочиняя музыку, рассчитывают на один эффект, а потом, при прослушивании, возникает совсем другой. Гораздо приятнее, когда просчет композитора состоит в том, что он поначалу недооценивает силу воздействия своего произведения. Она оказывается значительно большей, чем предполагал автор. Это, повторю, приятно. Но я имею в виду другие случаи, когда рассчитывают на одну эмоциональную реакцию, а получается нечто совершенно обратное. Вот у Эшпая таких ошибок нет. Он точно знает адресата, для которого пишет.
       Человечески и музыкантски я запомнил наше с ним путешествие этой осенью по Волге, по волжским городам, где проходили концерты. В частности, в Чебоксарах я был на его авторском вечере. В той программе прозвучали Кантата на стихи В. Маяковского, Второй фортепианный концерт и Третья симфония. И надо сказать, что я с огромным удовольствием слушал эти произведения. В них вся сущность Андрея, вся его натура, от которой я получаю огромное человеческое удовлетворение.
       Мы жили с Андреем на борту одного парохода. Мне, знавшему его отношение к своим старым товарищам, таким давним, как я, было интересно увидеть, как появляются у него сегодня новые друзья. Это очень важно. Потому что одно дело, когда мы были еще молодыми и малоизвестными, и другое дело — сейчас, когда в разговоре с людьми может проскользнуть «привкус превосходства» и как бы ощущение более высокой интеллектуальной платформы, на которой ты находишься, по сравнению с собеседником, со студентом, например. Вот у Эшпая такое превосходство совершенно отсутствует. Он просто замечательный человек, замечательный музыкант, замечательный парень. Я бы очень хотел, чтобы и обо мне могли сказать, что я — замечательный парень.
       Могу поведать об одном веселом и интересном эпизоде из истории нашего волжского путешествия. На пароходе продавали пиво и другие более крепкие напитки. После концерта мы с Андреем себе позволяли выпить по стопочке за всеобщее здоровье и процветание. Делали это в очень приличной форме, как нам и подобает. Однажды у нас зашел разговор о вине, разговор гурманов, а не алкоголиков. Он мне сказал, что умеет делать настойку на рябине, полезную и исключительную по вкусовым качествам. Надо сказать, что я автоматически запоминаю все, что слышу, — так у меня мозги устроены. Даже сказанное вот так, случайно, откладывается в моей памяти почти на всю жизнь. В этом смысле помню много вещей, мне обещанных и не выполненных.
       Андрей, впрочем, ничего не обещал, просто рассказал о блестящем напитке и добавил, что мы когда-нибудь его попробуем — попробуем рябиновую настойку по эшпаевскому рецепту.
       Разговору этому я не придал значения. Надо сказать, ни он у меня ни я у него дома не бывали, что не мешало нашей дружбе. Встречались чаще всего либо в Союзе композиторов, либо на концертах, как старые приятели. Так уж сложилось. И каково же было мое удивление, когда утром перед Новым годом вдруг раздался звонок в дверь. Открываю и вижу: стоит Андрей.
       — Здравствуй!
       — Здравствуй!
       Мы с ним расцеловались. Я был счастлив, а у него лицо озабоченное.
       — Я тебе принес бутылочку этой самой рябиновой настойки.
       Выходит, он выполнил то, чего даже не обещал; через три месяца вдруг взял и выполнил. Это удивительно и очень на него похоже.
       Я с нетерпением жду его виолончельное произведение, так как виолончель — инструмент, который обладает многими очень тонкими выразительными возможностями. И еще подумываю вот о чем. Я в своей жизни спровоцировал двух величайших музыкантов стать за дирижерский пульт. В одном случае это произошло с Дмитрием Шостаковичем. Я спровоцировал его продирижировать в Горьком своим Виолончельным концертом и Праздничной увертюрой. Хотя это был единственный в своем роде дебют Шостаковича, но он дирижировал просто грандиозно! Изумительно! Его произведения звучали именно так, как он их написал! Стать свидетелем такого авторского исполнения, вдохновлявшего и оркестр, — большое счастье.
       В другом случае Святослав Рихтер, пока тоже единственный раз в жизни, продирижировал в Большом зале консерватории в 1952 году Концертом-симфонией Прокофьева, где я выступил солистом.
       Ныне у меня возникла мысль, когда Эшпай напишет Виолончельный концерт, я его обязательно спровоцирую продирижировать им. Он такой разносторонний музыкант, такой светящийся изнутри человек, что у него, я уверен, возникнет замечательный контакт с оркестром. А мне известно, что такое оркестр. Когда я начинал дирижировать, то совершенно не умел этого делать. Теперь я просто не умею, а тогда совершенно не умел. И тем не менее получалось, музыка выходила. А почему? Да потому, что оркестранты смотрели на меня и думали: «Все-таки свой, играет на инструменте, прилично играет. Отчего ему не подсобить, почему не сыграть для него хорошо?»
       Очень важно — как оркестр относится к дирижеру. Знаю случаи, когда с замечательными мастерами, обладающими огромной дирижерской техникой, случались конфузные вещи, если оркестранты к ним бывали не расположены. Поэтому я уверен, если светящийся наш дорогой Андрей встанет за пульт, оркестранты все равно сыграют, и сыграют отлично, как бы он ни махал. Но я также уверен, что он покажет себя замечательным интерпретатором своих сочинений и как дирижер. Немаловажно и то, что он — молодой человек.
       Я счастлив, что Андрей стал первым секретарем Союза композиторов Российской Федерации1. Я уверен в том, что он не будет обижать людей. И его самого все любят. Мне, например, не встретился еще человек, который бы не любил Эшпая. Могут, конечно, появиться завистники, но не в них дело. Главное, что именно в его руках, в его чутком сердце находятся сейчас судьба музыки, в большом смысле слова, и судьба людей, связанных с музыкой, — а это одно от другого неотделимо.

Мстислав Рострапович