Несокрушимая этическая константа. Он никогда не менял своих убеждений. Никогда не менял своих вкусов. Сейчас мне почему-то кажется, что это, может быть, даже и не очень хорошо. А иногда я думаю: откуда эта незыблемость, в конце концов?

Я встретил на своем пути трех гениальных русских музыкантов. Они были разные по характеру, но их объединяло высокое человеческое достоинство, моральная чистота и благородство. Это были Николай Яковлевич Мясковский, Николай Сергеевич Жиляев и Сергей Сергеевич Прокофьев.

Из дневников Е. К. Голубева

       Ту культуру, частью которой они были (будем точны: это не поколение Мясковского, которое созрело и сформировалось до переворота, нет, это люди, которые лишь немножечко захватили в детстве то время, однако помнили революцию; Евгений Кириллович говорил: «Я помню перестрелку между юнкерами и большевиками», а жил он неподалеку от Пресни, на Смоленской) - так вот, они эту «генетически» переданную культуру сохранили, но оказались с ней в «положении вне игры», и думаю так: замкнулись, окружили себя баррикадами и в душе насмехаясь над тем, что творилось, и, конечно, не только насмехаясь, но и плача кровавыми слезами, получали Сталинские премии. Значит, что же, они оказались в ситуации, созданию которой способствовали сами? Не только попали в ловушку, но отчасти и приготовили ее для себя? А держали их как выставочные экспонаты на показ?

На основании исторического опыта убежден, что награждать композиторов, поэтов, писателей, художников при жизни не следует. Истинную оценку могут дать только десятилетия.

Из дневников Е. К. Голубева

       И вот они-то, «старики», наверное, стали воспринимать музыку предвоенного поколения как рецидив того холопства, той безграмотности, той антикультуры, против которой они всегда боролись, одновременно, боровшись, отгородились от нее, от этого «Хама». И не услышали отдельных голосов этого поколения; им показалось, что «хамы»-то - вот они идут... Куда это они? Мы еле выжили, мы воспитываем мену, X, Y, Z - и вдруг появляются какие-то А., Б., В. - да кто это такие? Не наши! Мы же - та эпоха, это знаете, Костомаров, Ключевских, или Семевский, например.
       Я видел Е. К. Голубева высоким академиком в его кабинете с бюстами Гете, Бетховена; дерево роскошное растет, секретер старинной работы, картины, иконы... Главное - бюст Гете, вот что смущало меня особенно.
       А человек он был осторожный, мудрый, приглядывался, терпел меня. Кое-что давал послушать сам, дома - и говорил с иронией: «А что, Вы разве интересуетесь моей музыкой?» Не переносил моей любви к Лютославскому: очень сдержанно себя вел, но тонко иронизировал... (А позже я получил автограф: «В знак памяти нашего музыкального родства»).
       Он часто говорил: «Я умру, мне пора умирать, мне пора умирать и потом только, может быть, Вы будете моей музыкой интересоваться». Он, конечно, был прав. Я писал тогда эти алеаторические дуэты, квартеты... А теперь чувствую по нему страшную ностальгию, и мне хочется с ним говорить. И я теперь понимаю, что когда нас учат наши профессора, мы набираем лишь сумму элементарных приемов: флейта над или под, а вот личностное влияние, оно скажется потом. И оно сейчас уже начинает сказываться. Как - я не знаю; чувствую, что я по нему тоскую, почему - не знаю.

Русской интеллигентности, в силу ее «всемирной отзывчивости», была присуща одна особенность: недооценка своего родного.      Нормальное развитие творчества в диктаторских условиях исключено.

Из дневников Е. К. Голубева

А. Головин