Из маленького городка Перемышля Калужской Губернии родители мои за год до моего рождения перебрались в Москву и поселились на смоленском бульваре, где я и родился в 1864 году, 13/25 октября. Отец занимался мелкой торговлей и имел хороший доход...
       Отец был полуграмотный. Читать он умел, но писал еле-еле, да ему это для его дела и не нужно было. Мать была совершенно неграмотна, но она была по природе богато одарена и всегда стремилась к свету...
       О существовании музыкального искусства как такового в серой семье моих родителей, конечно, никакого представления не было. Но оба они были музыкальны от природы. Мать за работой, если не было чтения, тихим голосом всегда что-нибудь напевала. Отец, когда бывал дома, любил петь церковные песни, «дьячил», как выражалась мать. Оба - и отец, и мать - были люди религиозные. По субботам всенощная, по воскресеньям ранняя обедня были обязательными не только для них, но и для нас, детей, когда мы стали подрастать. Я пел в гимназическом церковном хоре и даже был солистом. Потом я стал петь и в церкви на клиросе (в нашем приходе был любительский хор). Тогда дома появился еще дьячок-гимназист, и мы с отцом распевали церковные песни уже на два голоса...
       В семидидесятые годы прошлого столетия, в той среде, в которой я жил, редко можно было встретить дом, где были бы рояль или пианино. Только когда мне было 14 лет, я впервые увидел фортепиано... Мелодии всех песен, которые я знал, мне уже было нетрудно воспроизводить, но это вскоре перестало меня удовлетворять, - я стремился подобрать простейшие аккорды, с которыми был знаком, слушая их в церкви. Трудно себе представить, какое было счастье, когда впервые мне удалось подобрать простейшую каденцию «Господи, помилуй».

1897-1899 годы

       ... Я уже не раз упоминал здесь, какая была у меня с детства любовь к церковному пению; но вот столько лет я пишу и романсы, и светские хоры, сочинил и концерт, и симфонию, задумал оперу, а нет до сих пор ни одного церковного хорового сочинения. И я решил написать обедню. Работа шла быстро, и к весне она была закончена. В Москве тогда пользовался большой славой хор Синодального училища, директором которого был С. В. Смоленский. К нему я и отправился со своим новым произведением...
       Осенью того же [1898] года была исполнена моя первая литургия хором Синодального училища. Некоторые номера в ней мне показались неплохими, но в общем сочинение это меня не удовлетворило. Чего-то в ней не доставало; я не видел в ней себя. Но все-таки - да позволено мне будет сказать - я считаю ее шагом вперед в нашей духовной музыке после литургии Чайковского.
Прошло немного времени, и я написал два хора: «Воскликните Господеви» и «Волною морскою». В них я впервые взял в качестве материала старинные церковные напевы и попевки и в обработке старался держаться ближе к ладовому характеру самих напевов, избегая, например, хроматизмов и больших скачков в мелодии, итальянской слащавости и проч. Работа меня страшно интересовала и волновала новизной подхода к сочинению. Эти два хора положили начало тому стилю, в котором я потом написал много духовных сочинений вплоть до «Нового Обихода»...
       Новый стиль, в котором я и одновременно со мной А. Д. Кастальский и П. Г. Чесноков начали писать свои духовные сочинения, любителями и «ценителями» православного церковного пения долго не признавался. Привыкшие слышать в церкви хорошо если Бортнянского, которого Глинка называл Сахаром Медовичем, но гораздо хуже - Веделей, Сарти и прочих немцев и итальянцев, «ценители» совершенно испортили себе вкус. Все, что непохоже на итальянцев или немцев, им казалось - увы, и до сих пор еще кажется - не в духе нашего церковного пения.
       Я решил тогда посредством печати начать борьбу с этим закоснелым явлением и написал статью под заглавием «О духе церковных песнопений». В этой статье я развил следующие два положения: во-первых, что если музыка точно соответствует содержанию текста, то через это самое она уже будет «в духе». В силу этого никакая, положим, фривольная мелодия не может иметь место в церковном песнопении, так как нет того текста в Священном Писании, которому бы она могла соответствовать. Иногда бранят церковную музыку, называя ее оперной, но это ведь не упрек, так как в опере можно слышать нередко музыку, весьма подходящую для пения в церкви, например, в «Парсифале», или в «Борисе Годунове», или в «Хованщине», и наоборот, в церквах исполняется зачастую музыка, место которой в каком-нибудь увеселительном заведении. Во-вторых, я указывал на то, что для православного церковного пения, чтобы оно стало истинно русским, нужно вернуться к древнеславянскому песнопению, понять, полюбить и радоваться ему как своему близкому, родному...
       Мое выступление вызвало бурю. Не поняв основной мысли, мне ставили в вину, что я хочу ввести в русскую православную церковь оперный стиль. О других, таких же совершенно абсурдных возражениях я и не говорю...
       Это был единственный случай, когда я выступил публично в свою защиту. В композиторской моей жизни мне приходилось читать много несправедливого, бестактного и даже оскорбительного по своему адресу, но никогда я не опускался до желания отвечать моим критикам-хулителям. В вопросе же о «духе» был затронут вопрос принципиальный, а потому я счел нужным, должным и полезным поступить, как я поступил...

Вторая литургия

       Лето 1902 года я проводил, как почти всегда, на Волге, на сей раз близ Свияжска... Идиллический характер природы необычайно располагал к созерцательному образу жизни и мыслей и настраивал меня сделать что-нибудь для церкви. Я решил написать новую литургию, так как первая, как я говорил выше, меня во многом не удовлетворяла. Работалось легко и успешно, но когда я дошел до «Верую», я задумался, что сделать нового, непохожего на то, что сделано было в первой литургии... Я долго думал, и вдруг мне пришла оригинальная и вместе с тем очень простая мысль: поручить весь текст символа веры альту, который не поет, а читает текст. Вроде как монастырские канонархи, а хор благоговейным шепотом оттеняет в простых красках гармонии содержание данного места, все время с одним словом «верую», а в конце «исповедую» и «чаю». Работа меня увлекла, и я с жаром писал это «Верую», которое завоевало потом такую широкую известность и любовь...
       2 марта 1903 года новая литургия моя была исполнена под управлением Л. С. Васильева в Большом зале московского Дворянского собрания. Зал был переполнен, литургия имела громадный успех, и в особенности «Верую»...

«Гимн Свободной России»

       Весть о февральской революции была встречена в Москве с большим энтузиазмом. Народ высыпал на улицы, у всех в петлицах красные цветы, и люди восторженно обнимаются, со слезами на глазах от счастья... Я бросаюсь домой, и через полчаса музыка для гимна уже была готова, но слова? Первые две строки:

       Да здравствует Россия,
       Свободная страна

я взял из Сологуба, дальнейшее мне не нравилось. Как быть? Звоню Бальмонту. Он ко мне моментально приходит, и через несколько минут готов текст гимна. Еду на Кузнецкий мост в издательство А. Гутхейль. Не теряя времени, он тотчас же отправляется в нотопечатню, и к середине следующего дня окно магазина А. Гутхейль уже украшено было новым «Гимном Свободной России». Весь доход от продажи идет в пользу освобожденных политических. Короткое время все театры были закрыты, а когда они открылись, на первом же спектакле по возобновлении в Большом театре гимн под управлением Э. Купера был исполнен хором и оркестром наряду с Марсельезой. Легко воспринимаемая мелодия, прекрасный текст сделали то, что гимн стал популярным, и не только в России, но и за границей. В Америке мои друзья Курт Шиндлер с женой перевели текст на английский язык, издательство Ширмера его напечатало, и в Америке он быстро получил такую же, если не большую, как в России. Держалась она долго и после того, как в России никакой уже свободы не было...

ГИМН СВОБОДНОЙ РОССИИ

Слова К. Бальмонта
Музыка А. Гречанинова

       Да здравствует Россия, свободная страна!
       Свободная стихия великой суждена.
       Могучая держава, безбрежный океан.
       Борцом за волю слава, развеявшим туман.
       Леса, поля и нивы, и степи, и моря,
       Мы вольны и счастливы, нам всем горит заря.
       Да здравствует Россия, свободная страна!
       Свободная стихия великой суждена.

Мои православные духовные сочинения

       Написав две литургии, «Страстную Седмицу», Всенощную и несколько больших сложных хоров, как «Внуши, Боже, молитву мою» и др., я исчерпал в них все технические возможности, какие только может дать хор a capella. Хор симфонизирован, что же дальше? Куда идти, как расширить средства выражения в духовной музыке, к сочинению которой меня всегда тянуло? Мне тогда пришла в голову идея написать псалом для хора с сопровождением оркестра...
       Церковь наша ежедневно возносит Богу моление о соединении церквей, но ведь соединение возможно лишь при условии взаимных уступок. А попробуйте заговорить с православным о введении в нашу церковь органа, он вас сочтет за великого грешника и еретика. И вам не поможет, если вы сошлетесь на текст Св. Писания:

       Хвалите Бога во святых Его...
       Хвалите Его во гласе трубнем,
       Хвалите Его во псалтири и гуселех,
       Хвалите Его в тимпане и лице,
       Хвалите Его во струнах и органе,
       Хвалите Его в кимвалех и органе,
       Хвалите Его в кимвалех восклицания:
       Всякое дыхание да хвалит Господа.

       Вышепреведенный текст «Хвалите Бога» я именно и выбрал для своего первого опыта в этом роде. Позднее я написал еще музыку на псалом «Благослови, душе моя, Господа» для большого и детского невидимого хора. Эти три вещи составили кантату «Laudate Deum» («Хвалите Бога»), которая впервые была исполнена в Москве и Петербурге под управлением С. А. Кусевицкого в 1915 году...

Демественная литургия

       Существует немало любителей, для которых большое удовольствие - сесть за фортепиано и попеть что-нибудь из церковной музыки. Между тем, заурядному любителю часто бывает трудно читать хоровую четырехголосную партитуру. Отчего бы не сочинить для них какое-нибудь песнопение для одного голоса с аккомпанементом фортепиано? Написал «Святый Боже». Новая родила и новые возможности, и я с увлечением стал продолжать работать дальше. Написал все главнейшие песнопения литургии, дав ей древнее название «Демественной», то есть «домашней». Я писал ее осенью 1917 года во время большевистского восстания в Москве. Горьковатость музыки «аллилуя» в запричастном стихе, не соответствующая, может быть, значению этого слова, и объясняется ужасными переживаниями, связанными с этой эпохой. Каждый раз, когда мне приходится слышать эту литургию, передо мной встают картины пережитых жутких дней...
       Большевики победили. Начинается жизнь нищенская, полная всевозможных лишений. Жизнью даже назвать нельзя период тогдашнего нашего злосчастного существования. Первое время еще выходили газеты, функционировали даже театры и концерты. Возобновил свои симфонические концерты и С. А. Кусевицкий. В одном из этих концертов еще можно было исполнить мою «Демественную литургию», которую я сделал для тенора и струнного оркестра, органа, арфы и челесты... [Позже] к восьми сольным я прибавил четыре хоровых [номера] и ввел еще одно новое solo для баса с хором в «Сугубой ектенье». В новой редакции литургия очень выиграла. В таком виде я ее исполнил в первый раз в Париже в церкви Notre Dame des Bkancs Manteaux 25 марта 1926 года и через два года повторил в Salle Gaveau. Из всех тринадцати номеров в новой редакции наибольший успех имеет «Сугубая ектенья». Впоследствии она была записана с участием Шалапина и хора Афонского. Диск этот получил первую премию на конкурсе, устраиваемом ежегодно газетой «Кандид»...

Годы за границей. Мои католические мессы

       ...Некоторые русские писатели за границей жалуются, что, будучи оторванными от родной почвы, они не могут творить. У меня этого не было. Наоборот. Я много здесь работал, и в сочинениях моих, написанных здесь, как будто еще более чувствуется моя русская природа, чем в прежних, написанных дома. Здесь, издалека я еще острее чувствую все русское и ощущаю глубже любовь и привязанность к Родине...
       В 1937 году в Париже был объявлен конкурс на сочинение католической мессы и пяти мотетов для четырехголосного смешанного хора и органа. Я решил принять участие в этом конкурсе. Он был открытый, то есть имя автора не скрывалось под каким-либо девизом. У меня было мало уверенности в том, что, будучи православным, я смогу конкурировать с католическими композитора в этой области...
       Я получил официальное извещение, что все мои мотеты и месса получили премии (10000 франков)... Весной того же года я дирижировал в Париже своей мессой, - названной «Missa Festiva», - в одной католической церкви, а в следующем сезоне месса была торжественно исполнена в соборе Notre Dame de Paris хором в 200 человек также под моим управлением. Служил кардинал Verdier. Собор был переполнен молящимися.
       Успех «Missa Festiva» возбудил во мне желание написать мессу в большом стиле, и к весне 1939 года она была окончена. Написана она была на латинский текст для смешанного квартета soli, хора, оркестра и органа. Назвал я ее «Oecumenica», то есть «Вселенская», потому что в ней я соединил попевки православной церкви, грегорианские и еврейские с текстом католической литургии... Конец августа 1939 года - война, спешное бегство в Америку. Сначала Дейтрот, затем я в Нью-Йорке. Прошло четыре года, и однажды общая наша с Кусевицким знакомая увидала у меня на рояле партитуру мессы. Ее заинтересовало название «Oecumenica». Через некоторое время я получаю от Кусевицкого письмо, в котором он (не видя партитуры) предлагает мне исполнить мессу в Бостоне с условием посвятить ее памяти покойной его жены... Я согласился, и в феврале 1944 года она была исполнена с большим подъемом всех участвовавших, во главе с Кусевицким. Второе исполнение мессы было передано по радио по всей Америке...

Нью-Йорк. Заключительная глава

       В Нью-Йорке у нас быстро образовался тесный кружок друзей и знакомых... Довольно частные собрания то у нас, то у друзей скрашивали нашу эмигрантскую жизнь. Мало-помалу мои крупные оркестровые и хоровые сочинения начали появляться на программах симфонических концертов: Четвертая симфония в Нью-Йоркской филармонии, «Missa Oecumenica» в Бостоне, мессы в католических и других религий церквах и, наконец - явление, оригинальное для композитора, - исполнение на древнееврейском языке двух псалмов...
       25 октября 1944 года мне исполнилось 80 лет... Со всех концов Америки и, что особенно было мне дорого, телеграммы из Москвы, Петербурга, Лондона и других городов. Но больше всего я тронут был устройством концертов из моих сочинений в Москве. В день рождения там был симфонический концерт в зале Консерватории (Четвертая симфония, отрывки из «Добрыни» и пр.), через несколько дней камерный вечер (первое трио и песни), целиком «Добрыня Никитич» на эстраде и хоровой концерт. Приятно было потом получить большие афиши и программы из Москвы. Нью-Йоркская газета «Новое русское слово» посвятила мне две страницы напечатанных приветствий, а также поместила снимок с портрета работы М. В. Добужинского. В «New York Times» появились приветственное письмо Кусевицкого и статья И. Яссера. Сорин нарисовал портрет, и художники Судейкин, Борис Шаляпин, Михельсон, Веберов, Вл. Иванов и Мане-Кац поместили свои рисунки в поднесенном мне альбоме...
       ...Была весна 1925 года, когда мы с Марией Григорьевной навсегда покинули Родину. С тех пор я живу с незаживающей раной. Она всегда дает себя чувствовать, и с нею мне вероятно, придется уйти из этого мира, который мог бы быть прекрасным и который по какой-то злой воле перестал быть таким...
       В последние мои годы, от 80-ти до 86-ти лет, написано было мною гораздо меньше, чем обыкновенно, но все же... вот краткий перечень моих сочинений за это время: опера «Женитьба» на неизмененный текст Гоголя; для большого оркестра несколько крупных вещей: «Grande Fete», увертюра; «Poeme lyrique» и «Poeme elegique»; две сюиты: «6 русских песен» и сюита «Добрыня Никитич». Наконец, четырехголосная литургия, названная мною «Новым Обиходом» за свою простоту и легкость исполнения. Это почти все...

       ... Сколько времени мы еще будем говорить о современности или несовременности музыкального языка? О нем начали разговоры лет сто тому назад, и особенно горячие в начале этого столетия, - сейчас они почти замолкли. Они сделали свое дело: расширили гармонические дали, в то же время умерили излишне увлечения какофоническими сочетаниями, и стало как-то свободно дышать, слушая новую современную музыку. Слишком уж большое значение придавали музыкальному языку, тогда как главное в нашем искусстве совсем другое: самое главное - это чувство и настроение, которые художник переживает, творя свое произведение, и если настроение он сумел передать исполнителю и слушателю, то благо ему: покидая этот прекрасный мир, он сможет сказать се6бе: я выполнил свой жизненный путь. Смогу ли я себе это сказать, когда придет мой час?..

Нью-Йорк, 1951