«Радость моя заключается не в перспективе моей личной известности, славы, почета и т. д. - всего, чего я не только не жду, но даже побаиваюсь, а в сознании, что, может быть, скромная моя работа всей жизни не была напрасной, как мне иногда стало казаться за последние годы»1. За этой дневниковой записью встает благородный облик истинного служителя искусства, фигуры неординарной даже для блестящей эпохи «русского культурного ренессанса».
       Николаю Карловичу Метнеру не очень везло на восторженную или хотя бы просто сочувственную критику. У известных музыкальных публицистов тех лет, скажем, В. Каратыгина или Л. Сабанеева, были другие кумиры. (Одно из немногих исключений - Н. Мясковский, давший в 1913 году проницательную и до сих пор актуальную оценку метнеровского художественного феномена.) Критики обвиняли композитора в несовременности, холодности и бесстрастности («Каменным гостем русской музыки» назвал его В. Каратыгин), но никто никогда не мог заподозрить этого «плывущего против течения» музыкального аскета в измене своим идеалам и убеждениям. Нотка горечи в последних словах дневниковой записи - трезвое осознание некой своей отстраненности от основных художественных путей. К сожалению, опасения Николая Карловича оказались не совсем безосновательными. Всегда серьезная, как хорошая умная книга, музыка Метнера не сразу пленяла слушателей. Эмиграция с 1921 года тоже мешала восприятию его искусства2.
       Предельно честный в жизни и искусстве, Метнер ненавидел всякую моду, иной раз, впрочем, не умея разглядеть за неприятным ему модным обличьем действительно талантливое содержание. (В сущности, почти все композиторы-новаторы первой половины XX века прошли мимо него.) Возможно, по этой причине Николай Карлович, эпизодически участвуя в концертах «Дома песни» и некоторых других кружков, остался свободен от всех течений и объединений. Даже музыкальные ориентиры, которые в нем угадывали («русский Брамс», «первый в России актуальный бетховенец»), не были для той поры характерными и привлекательными.3
       И вместе с тем, Метнер был современным художником и художником, глубоко русским по природе, несмотря на «германофильство», в большей степени внушаемое окружением, и в первую очередь, братом Эмилем, блестящим знатоком европейского искусства и философом. Стоит только вслушаться в начало Первого фортепианного концерта, многих сонат и сказок, чтобы с первых звуков, настойчиво призывающих: «Слушайте, слушайте, слушайте!» (подтекстовка темы e-moll'ной сонаты) ощутить тревожную атмосферу «предчувствий и предвестий». Отсюда, возможно, и такая беспокойная, прихотливая, изменчивая ритмическая стихия метнеровской музыки. Композитор называл ритм «пульсом музыки». У него этот пульс часто нервный, с постоянно меняющимися акцентами, но всегда заключенный в гранит такта. (Вспомним известное выражение Мясковского «чувства в латах»4.) Такое мастерство ритмического развития - знак музыки XX века. Как и возрождение полифонии, тайнами которой Метнер владел в совершенстве. Из консерватории Метнер вышел законченным мастером: пианистом и композитором. Во всяком случае, чувство формы и полифонии было у него врожденным: «Метнер родился с сонатной формой», - заметил Танеев.
       В сущности, весьма своевременными и дельными были рассуждения композитора о простоте как противовесе излишней сложности (к подобным мыслям периодически приходили позже и другие - достаточно вспомнить «новую простоту» Прокофьева): «Простота... доступна лишь знающему и любящему свой родной язык, любовь же эта сказывается всегда в сознательном охранении его основных законов»5. Предчувствием многочисленных вариаций на тему «связи времен» в публицистике последних лет выглядит проницательные и оригинально выраженные мысли Метнера о традициях.
       Метнер, далекий от политики, даже враждебный ей («Политика в своем влиянии на искусство есть проклятие для него»), никогда не был безразличен к судьбе России, ощущая себя более горячим патриотом, чем это могло показаться со стороны. Свидетельств тому немало. Это не только нашумевший в свое время инцидент «Метнер - Менгельберг», где композитор отстаивал честь русского музыканта, но и страстная молитва, посланная через самое святое, что у него было, - через музыку: в нотах a-moll'ной сонаты, op. 30, сочинявшейся в годы Первой мировой войны, находим запись: «Дай, Господи! Дай России счастье. Дай, Господи». И никогда не затихавшая тоска по Родине в эмиграции, где появились самые русские по содержанию циклы сказок и пушкинские романсы, подобно тому как Бунин или Тургенев вдали от России создавали поразительно точные и тонкие, истинно национальные произведения.
       Американский музыковед И. Яссер писал уже после смерти Метнера: «Метнер... считал себя совсем русским человеком, каковым он в действительности и был по своим взглядам, привычкам, вкусам, а также по бескорыстному идеализму и жертвенной преданности своему призванию»6. Хочется верить, что вопреки течению времени его музыка будет нам все ближе и необходимее, что метнеровское «звено» засияет для нас новым чистым светом в цепи русского «серебряного века».

Татьяна Масловская