Трудно сказать, когда я впервые услышал имя Сергея Прокофьева и познакомился с его музыкой. Во всяком случае настойчивое стремление учить и играть его сочинения появились у меня значительно раньше, чем я музыкально и технически дорос до этих сочинений. Помню, это были Гавот и Прелюдия из двенадцатого опуса и «Сказки старой бабушки». Именно эти - мягкие, лирические страницы прокофьевской музыки я полюбил сразу же после первого знакомства с ними. Лирика Прокофьева навсегда осталась для меня самым дорогим в его творчестве. В то же время такие сочинения, как, например, этюды второго опуса, лишь поражали и, признаюсь, пугали своей непонятной тогда сложностью.
Это было в середине двадцатых годов, когда, окончив Музыкальный техникум имени Скрябина, я поступил в Московскую консерваторию. Сочинения Прокофьева часто игрались в симфонических и камерных концертах. ...
Интерес к музыке Прокофьева все возрастал. В большой мере способствовали этому острые споры в среде консерваторской молодежи, особенно в «Проколле», где наиболее «радикальные» члены этого кружка молодых композиторов, будущие деятели РАПМ, нещадно бранили Прокофьева и решительно утверждали, что его творческий путь несовместим с путем развития «пролетарской музыки». Естественное, однако, тяготение к новому брало верх у большинства из нас, и музыка Прокофьева, оставаясь порой загадочной, все же привлекала и заинтересовывала все больше и больше.
Неудивительно, что весть о предстоящем приезде Прокофьева из-за границы в Москву, быстро облетевшая широкие музыкальные круги, особенно жгучее волнение вызвала в среде молодежи. ...
Я никогда раньше не видел Прокофьева, не видел его портретов и даже, сознаюсь, имел довольно смутное представление о его возрасте. По огромному количеству написанных Прокофьевым к тому времени сочинений, да еще по тому, что знал от
Задолго до начала концерта Прокофьев появился в фойе, оживленно беседуя с друзьями-музыкантами. Он был весел, улыбка не сходила с его лица, и он был явно взволнован теплотой и радушием, с которым встретили его москвичи. А мы, несколько молодых музыкантов, стояли поодаль и внимательно разглядывали столь привлекавшего нас своей музыкой композитора. У меня в памяти очень ярко сохранилось это первое, чисто зрительное впечатление от Прокофьева. Его внешность меня озадачила. Как-то по-особому подтянутая «спортивная» фигура, элегантный костюм, почти юношески добродушно-веселое выражение лица - все это мало вязалось со «скифством», «буйным характером», «варваризмом ниспровергателя основ музыки», то есть всем тем, что в то время принято было связывать с именем Прокофьева. Такой человек, казалось, мог сочинить озорные скерцо, лирические сказки, но «Скифскую сюиту», Второй концерт... Это казалось удивительным...
Подошло время начинать концерт. Продолжая приветливо улыбаться, Прокофьев прошел через битком заполненный публикой зал, поднялся на эстраду и, дождавшись конца долгих приветственных оваций, сел за рояль и заиграл Третью сонату.
Трудно сказать, какое впечатление произвел Прокофьев в этот вечер. Думаю, что не ошибусь, сказав, что с того времени у многих из нас началось новое восприятие прокофьевской музыки, в большей мере отличное от того, какое установилось ранее от исполнения ее другими музыкантами, чаще всего подчеркивающими в ней стихийность, яркость динамических контрастов, моторное начало. А вот заиграл Прокофьев, и музыка его оказалась богаче, разностороннее. Все, что он играл, было проникнуто полнокровием, физическим и душевным здоровьем, все было красочно, динамично, но нигде, ни в чем никакого преувеличения, никакой резкости, тем более грубости; никакого «скифства»... И главное - все было овеяно искренним, поэтическим чувством, живой человечностью. При этом все было очень спокойно - как внешне, в отношении пианистических движений, так и внутренне, в смысле большого душевного спокойствия, уравновешенности. Силой своего огромного исполнительского таланта Прокофьев открыл нам не замечавшееся до того богатство лирического чувства в его музыке. Это было неожиданным и радостным откровением. ...
И в самом деле, оценивая сейчас весь огромный творческий путь Сергея Прокофьева, нельзя не увидеть, какой плодотворной в его музыке была именно лирическая струя, рожденная миром живых человеческих чувств. Этим я вовсе не хочу умалить силу эпического дара Прокофьева, его драматизма, которые ярко проявились в таких сочинениях, как «Александр Невский», «Война и мир», «Ромео и Джульетта». Но для меня лично лирический мир Джульетты, Наташи (в «Войне и мире»), Золушки, полный лирической поэзии мир Седьмой симфонии, «Сказка о каменном цветке» и множества других произведений этого же плана кажется, безусловно, самым ценным из всего созданного Прокофьевым. И мне думается, невозможно отрицать, что именно эта - лирико-поэтическая линия действительно развивалась в последний период творчества Прокофьева особенно интенсивно, в конце концов окончательно вытеснив все те крайности и преувеличения, с которыми Прокофьев вошел в музыкальную жизнь и которые долгое время еще сказывались в ряде его сочинений.
Возвращаюсь к авторскому вечеру 1927 года, в котором Прокофьев впервые в Москве играл Третий концерт. Этот вечер был между прочим, примечателен тем, что в нем Прокофьев в последний раз в жизни сыграл не свое произведение (в годы жизни за границей он много играл других авторов, преимущественно классиков, для своих выступлений он сделал и Сюиту вальсов Шуберта, и переложение органной прелюдии и фуги Букстехуде).
Этим произведением была пятая пьеса из цикла Мясковского «Причуды». Дойдя до последнего проведения главной темы, Прокофьев сбился, попал снова на начало, потом вновь перескочил на коду и наконец завершил все это каким-то не очень вразумительным звучанием... Таких вещей с ним никогда не случалось при исполнении собственной музыки.
Спустя много лет, гуляя с Прокофьевым по лесу на Николиной горе, я напомнил ему об этом случае. Весело смеясь, как мы часто смеялись над давно и бесследно прошедшим казусом в своей жизни, Прокофьев сказал мне: «Вы ведь знаете, как я люблю и ценю Николая Яковлевича. Откровенно говоря, я даже иногда побаиваюсь его... И вот в тот вечер, подойдя к концу пьесы, я вспомнил, что в зале сидит Николай Яковлевич и слушает меня. И мне вдруг стало почему-то так страшно, что моментально из головы выскочила вся его музыка. Хорошо, что я хоть так ее закончил...» С тех пор Прокофьев играл в концертах только свои сочинения...
Как-то в 1937 году, живя в Ленинграде в «Европейской» гостинице, я услышал раздавшиеся из соседнего номера на фортепиано знакомые звуки. Догадался я не сразу - потом понял: это были пассажи из Третьего концерта Прокофьева. Кто-то играл их, так медленно и так настойчиво повторяя отдельные фигуры по множеству раз, что узнать эту музыку сразу было не так-то легко. Такая упорная работа над отдельными пассажами продолжалась и на следующий день. Наконец на третий день, поднимаясь к себе в номер, я столкнулся в лифте с Прокофьевым. Оказалось, что он-то и был моим соседом по номеру. Я, разумеется, не удержался и спросил Сергея Сергеевича, чем объяснить, что он так «по-консерваторски» учит свое сочинение, которое в течение уже многих лет великолепно играл едва ли не на всех концертных эстрадах мира. «Третий концерт - это не то что Пятый, который никто не играет и не знает, - ответил Сергей Сергеевич, - Третий концерт каждая собака знает, и уж тут, знаете, каждый пассаж приходится учить на совесть!» На следующий день в большом зале Филармонии состоялся концерт из сочинений Прокофьева. Он играл Третий концерт и играл, как всегда, блестяще...
Вспоминаю еще Прокофьева перед самым началом войны. По просьбе редакции журнала «Советская музыка» Прокофьев согласился написать автобиографический очерк. С удивительной аккуратностью, в точно назначенные дни и часы, без опозданий хотя бы на минуту (такую пунктуальность в выполнении взятых на себя обязательств я видел еще только у
Иногда мне приходилось слышать слова о преувеличенной самоуверенности Прокофьева, о его непримиримости в спорах и нежелании считаться с чьим-либо мнением. И вот мы встретились с ним на несколько необычной почве: Прокофьев в качестве автора, я - в качестве редактора журнала. И сразу же увидел, сколь неосновательно такое мнение.
Прокофьев подолгу задумывался над всеми местами своей рукописи, которые вызывали хоть малейшие сомнения или вопросы. Он по многу раз переделывал отдельные фразы, добиваясь возможно большей ясности и точности в передаче своих мыслей. Когда рукопись была уже перепечатана и, казалось, окончательно отредактирована, Прокофьев продолжал вчитываться в нее, внося уже целиком по собственной инициативе те или иные, причем иной раз очень существенные, поправки и добавления. ...
Значительную часть летнего и осеннего времени 1944 и 1945 годов Прокофьев провел в Доме творчества Союза композиторов под г. Иваново. В эти летние месяцы мне посчастливилось близко познакомиться с Сергеем Сергеевичем, узнать его так хорошо, как, вероятно, при других обстоятельствах не удалось бы никогда.
Ивановский Дом творчества сыграл большую роль в жизни многих композиторов в трудные военные годы. Созданный на базе большого совхоза - дар Правительства Союзу композиторов, - он был расположен на берегу крохотной, пересыхавшей в жаркое время речонки. Кругом - широкие поля, рощицы, а подальше - большие леса, до конца которых нам никогда не удавалось дойти. Композиторы жили в большом одноэтажном каменном доме, когда-то принадлежавшем местному помещику и в построенных вокруг него небольших коттеджах. Обставлен Дом творчества было хорошо, уютно, даже с известным комфортом. В каждом коттедже стоял инструмент, а для композиторов, живших в большом доме, были оборудованы рабочие комнаты в соседней деревне.
В разное время здесь подолгу жили и работали кроме Прокофьева
Прокофьев с женой - Мирой Александровной - всегда жили в общем доме. Сергей Сергеевич не только сам много работал, но и способствовал поддержанию творческого духа у других обитателей Дома творчества. Он нещадно стыдил композиторов мало работавших и одно время даже установил замечательный обычай: по вечерам все должны были отчитаться в проделанной за день работе. И надо сказать, что его пример - пример неутомимого труда в искусстве - заражал многих из нас.
Сам Сергей Сергеевич работал регулярно и систематически. Никогда не опаздывая к завтраку, он прямо из столовой, в 10 часов утра, взяв под мышку большую папку, отправлялся в деревню, где находилась его рабочая комната. Оба лета, проведенные Прокофьевым в Иваново, я тоже жил в общем доме и тоже ходил заниматься в деревню.
За редкими исключениями мы с Сергеем Сергеевичем выходили из дома вместе. Помимо общности маршрута, нас объединяло еще одно обстоятельство: на краю деревни находился детский дом, где летом жили детишки рабочих одной из Ивановских фабрик. В час, когда мы направлялись в деревню, они обычно гуляли со своей руководительницей в березовой рощице, лежащей на нашем пути. Первым установил дружбу с ребятишками Сергей Сергеевич. Он покорил их сердца сперва какими-то яркими папиросными коробками, потом леденцами, а главное, конечно, своим теплым, ласковым к ним отношением. Стоило Прокофьеву показаться на дорожке, ведущей к рощице, как оттуда раздавался хор звонких голосов: «Наш дядя идет!» - и вся стайка ребятишек - их было более пятнадцати - устремлялась навстречу Сергею Сергеевичу.
Вскоре и я включился в эту дружбу: ребятишки деловито выстраивались в очередь и с восторгом проходили сквозь ворота моих широко расставленных ног. Иногда прохождение сквозь ворота дополнялось особенно нравившимся ребятишкам качанием на «качелях» в тех же «воротах». А в это время Сергей Сергеевич внимательно следил, чтобы кто-нибудь из ребятишек не ухитрился без очереди получить вторую порцию этого незатейливого удовольствия. Особенно приходилось ему воевать с одним черноглазым и почему-то всегда чумазым мальчонкой, которому все же обычно удавалось перехитрить и Сергея Сергеевича, и меня. Честно говоря, я затрудняюсь сказать, кто получал при этом большее удовольствие, - детишки или мы с Сергеем Сергеевичем. Во всяком случае мы оба приходили в свои рабочие комнаты в отличном расположении духа, и когда из-за дурной погоды ребятишки сидели дома, мы откровенно признавались друг другу, что для начала работы чего-то не хватало...
С удивительной точностью, ровно в 5 часов дня, Сергей Сергеевич стучал в дверь своей комнаты. Это означало, что пора пить кофе. При этом обычно он добавлял одну и ту же английскую фразу: «It is time to go for a walk» («Пора идти на прогулку»). Я в то время начал изучать английский язык, и Прокофьев, хорошо им владевший, с охотой разговаривал со мной по-английски для практики. И, за крайне редкими исключениями, попив кофе, мы отправлялись на прогулку. В хорошую погоду мы совершали «большое кругосветное» путешествие, в дурную - «малое кругосветное». Названия эти придумал Прокофьев. «Большим кругосветным» называлась прогулка вокруг всей огромной территории совхоза, с заходом в лес, выходом на железнодорожное полотно, проходившее лесом, и с приходом домой через деревню с противоположной стороны. «Малым кругосветным» называлась прогулка вокруг небольшого участка поля, вокруг березовой рощи, с заходом в деревню.
Как любил Сергей Сергеевич эти прогулки! Никогда раньше я не знал, что он так остро чувствует и любит природу, лес, поле, что он способен с такой непосредственностью восхищаться отсветами заката, причудливыми узорами облаков, переливами птичьих голосов. Найдя хороший гриб, прежде чем сорвать его, Прокофьев обязательно звал полюбоваться, как красиво он сидит во мху. И Сергей Сергеевич каждый раз находил какую-нибудь новую интересную подробность на, казалось бы, уже давно привычном и изученном пути: новую живописную тропинку, новое причудливое дерево, новый большой муравейник... Муравейники его особенно интересовали. У него было на нашем пути несколько «своих», излюбленных муравейников, он следил за их ростом, много говорил о муравьях, восхищался разумной организацией их жизни и труда, настойчиво уговаривал меня раздобыть и прочитать книги о муравьях. Однажды, подобрав в лесу какую-то старую, дырявую, видимо брошенную кем-то туфлю, он отнес ее к одному из «своих» муравейников, положил сверху и затем каждый день смотрел, как она обволакивалась хвоей. Он был убежден, что помог муравьям в строительстве их жилища. «Вы только представьте себе, какие роскошные залы устроят они себе в этой туфле», - говорил он.
Не только прогулки в нерабочее время любил Прокофьев в Иваново. Всем, кто там жил в то время, вероятно, памятна его нежная любовь к бездомной собачонке, отдаленно похожей на шпица, по прозвищу «Змейка». Ежедневно, не дожидаясь конца обеда, Прокофьев вставал со своего места и с большой глубокой тарелкой обходил все столы, собирая «подать» на прокормление Змейки. Приласканная Прокофьевым собачонка ходила за ним по пятам, как за своим настоящим хозяином. И помню искреннюю печаль Прокофьева, когда он узнал о гибели Змейки, попавшей под машину...
Не обходился, конечно, Прокофьев без шахмат. Однако в 1945 году, после начала своей болезни, по предписанию врачей он был вынужден прекратить это любимейшее его занятие. В это лето вместо шахмат мы с ним играли в какую-то сложную, им самим придуманную игру (на клетчатой бумаге) под названием «пленные немецкие генералы». А еще прошлым летом Прокофьев пытался играть в волейбол. Говорю «пытался», потому что при всей своей «спортивности» Прокофьев на волейбольной площадке оказывался почему-то совершенно беспомощным...
...Прокофьев был одним из самых ярких, талантливых и самобытных представителей нашего музыкального искусства. В нашей памяти он сохранится таким же молодым и полным жизненных сил, каким мы слышим его даже в самых последних его сочинениях - в «Сказе о каменном цветке», в Седьмой симфонии...