Путешествие Дмитрия Дмитриевича Шостаковича в Соединенные Штаты Америки в июне 1973 года было необычным: в то время он тяжело болел, с трудом передвигался. И все-таки ответил согласием на приглашение Нортвестернского университета приехать в Эванстон в связи с присвоением ему титула почетного доктора этого университета.
В Эванстоне — уютном городке вблизи Чикаго — его опекал Ирвин Вайль, профессор русского языка и литературы в Нортвестернском университете.
Я встретилась с Вайлем весной нынешнего года в его маленьком кабинете, где на столах лежали русские книги — множество русских книг, а на полках стояли многочисленные фотографии, среди которых были и те, что запечатлели Шостаковича и хозяина дома. Так уже повелось в Эванстоне: гостей из России всегда принимал Ирвин Вайль. Вот что он рассказал:
— Я в Эванстоне уже четверть века. Русский зык стал изучать в девятнадцать лет в Чикагском ниверситете, потом в Гарвардском. Поводом был Достоевский: я прочитал на английском языке «Братьев Карамазовых» и был потрясен. А «Преступление и наказание» захотелось прочесть в оригинале, и я стал заниматься русским. Упорно.
— Как Вы оказались рядом с Шостаковичем в Эванстоне?
— Отнюдь не случайно. И не только из-за знания русского языка. Я всегда увлекался и буду увлекаться музыкой: с трехлетнего возраста пел в синагогальном хоре, потом выступал с пением под гитару.
— А музыку Шостаковича Вы знали?
— Не могу утверждать, что очень хорошо. Слышал много его симфонических и камерных сочинений. Знал его репутацию в мировой музыке.
— Почему Шостаковича пожелал увенчать почетным титулом именно Нортвестернский университет? Это связано с особым местом, которое его музыка занимает здесь?
— У нас одно из лучших в США музыкальных отделений. И потому приезда Шостаковича желали многие.
Он прибыл поездом из Нью-Йорка. На вокзале его встречали с энтузиазмом. Я очень волновался. На вопрос сотрудника эванстонского журнала, каковы были мои чувства при встрече с Шостаковичем, я ответил: «Мне казалось, что я говорил с Бетховеном». В журнале так и напечатали: «Вайль разговаривал с Бетховеном».
— Чем были заняты дни Шостаковича в Эванстоне?
— Попробую восстановить, как все происходило. Он приехал в четверг. Вечером нас пригласили на ужин (непродолжительный — часа на два) к декану школы музыки. Обстановка была очень теплая, и Шостакович выглядел довольным. Потом я проводил его и Ирину Антоновну в гостиницу: им отвели двухкомнатный номер, уютный, правда, без рояля.
В пятницу для Шостаковича организовали большой прием в основном здании университета. Были речи и тосты. Шостакович говорил кратко, сказал, что радуется пониманию его музыки американцами и хочет, чтобы его новые сочинения тоже понравились им. А закончил неожиданно, совсем по-русски: «Не поминайте меня лихом».
Потом мы поехали на радиостанцию, где он дал интервью. Помнится, его расспрашивали А. Часинс, А. Пелагрини (руководитель станции) и еще несколько критиков. Шостакович очень тепло отозвался о Козинцеве и его постановках Шекспира, говорил, что любит американскую музыку и хотел бы знать ее лучше, говорил, что в самые тяжелые времена поддержкой ему служил интерес советского народа к его творчеству. Я переводил ответы Шостаковича, и это было трудно, учитывая его манеру говорить.
Услышав пожелание Шостаковича получше узнать американскую музыку, я решил устроить в своем доме небольшое прослушивание. Пришли несколько моих друзей и три композитора: Изли из Чикагского университета, Алан Стар из Нортвестернского и Джон Дауни из Висконсинского. Прозвучали их сочинения. Шостакович умел слушать и слышать, как немногие люди на земле, и каждый раз улавливал главное. У Изли он отметил тонкое использование гармонии. На его замечание: «Хорошо, что молодые композиторы столь внимательны к гармонии», — Изли горячо воскликнул: «Ради Бога, господин Шостакович, все мои студенты изучают гармонию и модуляции до седьмой степени родства!» Дмитрий Дмитриевич посмеялся этой реплике. Стару же было замечено: «Какая печальная музыка», — на что тот ответил: «Я писал ее, когда умирал мой отец».
Торжественная церемония вручения дипломов состоялась в зале «Маkгоу», где обычно проходят спортивные мероприятия. В этом огромном зале собрались десять тысяч человек, съехавшихся со всей Америки, чтобы увидеть великого музыканта. Как правило, дипломами награждают деятелей науки; в тот год Шостакович бьы единственным музыкантом, удостоенным университетской награды. Публика приветствовала всех награжденных, но, когда Шостакович поднялся со своего места, в зале раздались настоящие овации. Помню, один парень все время кричал: «Я люблю твою музыку! Я люблю твою музыку!»...
Шостакович захотел подняться на трибуну, и я осторожно помог ему. Студенческий оркестр под управлением Джона Пинчера сыграл «Праздничную увертюру». И вот тут, сидя рядом с композитором, я увидел, как он реагирует на музыку. Это были еле уловимые, но очень грациозные движения: сперва в такт музыке стал двигаться мизинец, потом вся левая рука, потом обе руки, и, наконец, я ощутил, что все тело Шостаковича отвечает ритму сочинения.
Затем началась сама церемония. На Дмитрия Дмитриевича торжественно надели мантию Нортвестернского университета. Испытание не из легких: мантия шерстяная, а жара стояла сильная. К мантии прилагался шарф, который как память оставался у почетного доктора, само же одеяние надлежало вернуть после торжественного шествия.
Когда все завершилось, мы отправились на торжественный обед: Шостакович как почетный гость, я — как его переводчик. Это был очень веселый обед. Участники его не скупились на шутки, которые, как мне показалось, Дмитрий Дмитриевич понимал. Он тоже отпустил несколько каламбуров, столь тонких, что их перевод дался с трудом.
На обеде мы сидели рядом, и я мог видеть, как он боролся со своей болезнью, как старался не показать ее. Но нам его состояние было известно, а Госдепартамент дал указание строго следить за тем, чтобы постоянно поблизости находился врач. Тогдашний ректор Раско Миллер (медик по профессии и, кстати, великолепный организатор, умевший добиваться для университета больших субсидий от бизнесменов) сам незаметно наблюдал за Шостаковичем, готовый оказать ему немедленную помощь. В лучших больницах Эванстона и Чикаго для композитора была зарезервирована палата — на случай необходимости. Мне приходилось наблюдать, как встречали в США многих почетных зарубежных гостей, но такой заботы, какая была проявлена в отношении Шостаковича, я не помню.
Видеть его хотели многие. Чикагский симфонический оркестр собирался посвятить его музыке целый концерт и просил автора встать за пульт. К сожалению, он вынужден был отказаться из-за болезни. Перед отъездом Дмитрий Дмитриевич написал Раско Миллеру, его заместителю и декану музыкального факультета благодарственные письма. Получив такие факсимиле, они были очень горды.
Шостакович уезжал из Эванстона в Нью-Йорк поездом. Я провожал его, получив приглашение повидаться в Москве, где бывал не раз у Корнея Ивановича Чуковского, чей внук, Евгений Чуковский, приходился Шостаковичу зятем. Говорил ли я с Шостаковичем о Корнее Ивановиче? Нет, не говорил: дни в Эванстоне были очень напряженными.
Софья Хентова