Наша встреча с Сергеем Михайловичем Слонимским состоялась вскоре после премьеры его камерной оперы «Мастер и Маргарита» по роману М. Булгакова, показанной в концертном исполнении в Большом зале консерватории и в Зале имени Чайковского. Начавшись с разговора об этой премьере, беседа, как говорится, вышла на множество проблем, связанных прежде всего с социально-культурной ситуацией я стране. Характерно: композитор попросил исключить из нее соображения о собственной опере1 — такое нечасто встретишь!..
       — Какова, на ваш взгляд, суть происходящих в нашей жизни перемен и как, по вашему мнению — мнению одного из ведущих советских композиторов, — они влияют на музыкальное искусство?
       — Ведущих? Лично я прекрасно осознаю свое достаточно скромное место в современной музыке. Нескромен я только как слушатель. Полагаю, что каждый из нас вправе не верить ни высказанным в прессе оценкам советских или зарубежных критиков (сейчас, пожалуй, больше в моде зарубежные критики), ни успеху сочинения, ни призам, ни количеству публики в зале, ни рекламе или антирекламе. Никогда в истории музыки эти критерии не были решающими в определении ценности произведения. Права личности, меньшинства есть и в искусстве.
       К счастью, у нас начинают осознавать, что руководить искусством вообще невозможно. Влияет на него сама жизнь — но такая, какая она есть на самом деле, а не такая, какой ее хочется видеть различного рода начальству. С детства помню трагедию Михаила Михайловича Зощенко, который был другом моего отца. Запретили его рассказ «Приключение обезьяны». Сталин обиделся на изображение длинных очередей, непонятных обезьяне. Рассказ-то запретили, но очереди не запретили и не могли запретить. Уже более 40 лет прошло, а очереди не уменьшаются... Жизнь, какая она есть, — вот она влияет на искусство. Но искусство, мне кажется, в чем-то должно и само противостоять негативным жизненным явлениям.
       Что сейчас типично, по-моему, для психологии людей? Прежде всего ощущение неустроенности — и материальной, житейской, и духовной. Доминирует неуверенность в завтрашнем дне, неуверенность даже в том, наступит ли он вообще, этот завтрашний день. Не произойдет ли конец света в буквальном смысле — от какой-то случайности, от дилетантизма, от халатности, головотяпства, способных привести к катастрофе. Словом, люди не знают, как будут завтра жить, если они вообще будут жить.
       Искусство должно не только отражать эту психологию, — оно не может не отражать. Можно попытаться заставить его замолчать, но оно все равно найдет способ выразить то, что волнует людей. Искусство, однако, и призвано дать какое-то ощущение вечных ценностей, прочности духовного бытия. Это невозможно сделать без связи с философией, а философы наши как раз сейчас переживают колоссальный кризис. Материалистическая философия не подработала основного вопроса — о продлении жизни человеческого духа. Идеалистические направления, которые мы, по-моему, слишком уж жестко критикуем, дают человеку утешение, надежду, что подкрепляет его совестливость. Конечна физическая плоть. А дух? Он продлевает свое существование или тоже разрушается бесследно со смертью? Деятели искусства начинают сами обращаться к этой теме.
       В романе «Мастер и Маргарита» М. Булгакова одна из важнейших идей — каждому дано по его вере. Если человек верит в небытие — он и заслуживает этого небытия. Снова Зощенко вспомню. Он в своих произведениях «Голубая книга» и «Перед восходом солнца» ищет ответы на эти же вопросы. Разумеется, Зощенко был материалистом, атеистом, но в духе человеческом искал и находил источник оптимизма и осмысленности бытия.
       Кризис веры, кризис идеалов — это и кризис совести. Значит, опять-таки усложняется задача искусства, его противостояние этому кризису. Ужасает невнимание людей к чужому «я». Нас воспитывали с детства, с юности в духе казенного коллективизма (общество — всё, а личность — «винтик») — и что же воспитали? Воспитали зоологический, звериный эгоизм у очень многих, разумеется, не у всех. У многих заметно пренебрежение к чужой личности, к чужому «я». И это всегда странно сочетается с каким-то стадным чувством, с желанием быть таким же, как все.
       Нужно понимать ограниченность своего «я». Я, естественно, прекрасно осознаю, что очень многого не могу, не умею. Ценю в других именно то, чего сам не умею, в чем мне могут помочь, в чем меня могут дополнить. Это должно быть естественным для каждого и в жизни, и в искусстве.
       — Сергей Михайлович, а кто, по-вашему, самая крупная личность в музыкальном искусстве, сумевшая оптимально выразить чужое «я»?
       — Наверное, самым крупным художником, который воплощал чужое «я», был Мусоргский, за что я его особенно и люблю. Это не просто театральное, актерское перевоплощение в чужую индивидуальность. Это бытие разных людей, и не скажешь никогда, в ком из них сам Мусоргский. Такое художественное открытие имеет для материалистической философии колоссальное значение. Именно на этом пути можно найти ответ. В этом, что чужое «я» мне близко, необходимо, мне сродни. Это ощущение у нас очень сникло. Значит, и музыкой нужно его укреплять, поднимать. Оно связано и с ощущением-пониманием другой нации, чужой веры. Великий русский народ должен сейчас мирить армян с азербайджанцами, узбеков с турками-месхетинцами, восстанавливать справедливость по отношению к малочисленным народам — вепсам и калмыкам, крымским татарам и немцам Поволжья, проявлять максимальную лояльность по отношению к народам Эстонии, Латвии, Литвы. И мне непонятно, как может хотя бы малая часть великого русского народа поднимать новую склоку с евреями. Но ведь, к сожалению, это тоже есть. В Ленинграде, на собраниях общества «Память», по сообщению «Ленинградской правды», распространялись списки членов ленинградского Союза композиторов с подчеркиванием фамилий евреев явных и скрытых, русских и «породненных» — «предателей русского народа» и так далее. Что это, как не пропаганда национальной розни, не проповедь расовых идей? Это же стыдно!
       — Проникли ли подобные идеи в среду Союза советских композиторов?
       — Нет. Как раз в Союзе композиторов давно создалась хорошая обстановка, чуждая шовинизма. В этом бесспорная заслуга Т. Хренникова, Р. Щедрина, А. Петрова. Но, случается, ты приезжаешь в республику и чувствуешь себя там неловко, тебе ясно дают понять: ты не наш, ты русский. Если великая нация дает какой-то пример мелочности, то это моментально подхватывается в республиках. Чтобы в Москве, Ленинграде, Свердловске не приняли поступающего в вуз только потому, что он русский; чтобы партийный деятель не был избран в бюро обкома только потому, что он русский, — простите, таких фактов я не знаю. За всю свою жизнь ни одного подобного факта не встретил! Талантливый, сильный русский человек никогда не будет видеть конкурента ни в армянине, ни в татарине, ни в еврее, и всегда будет на своем месте большим человеком...
       — Поговорим о наиважнейшей проблеме в искусстве (и в жизни) — социальной заданности, тематической определенности, а подчас и ограниченности творчества. В связи с этим: каково ваше мнение, например, о так называемой деревенской литературе? И существует ли подобная музыка? Я знаю, что когда вы искали литературную основу для одной из своих опер (речь о «Виринее», написанной по роману Л. Сейфуллиной), вы всерьез подумывали о рассказе А. Солженицына «Матренин двор».
       — Александр Солженицын был, по-моему, основоположником этого направления, он его разработал первым, оказал влияние на других писателей. И вот тогда, в начале 60-х годов деревенская проза была мне особенно близка, мне интересно было обратиться к «Матрениному двору».
       Я не жалею, что взялся за «Виринею», это тоже правдивая литература, по-моему, предвосхитившая деревенскую прозу. Но тематическая ограничитель-ность в творчестве нежелательна. Я уж не говорю о национальной ограничительности, которую, к сожалению, стали исповедовать некоторые наши «деревенщики».
       Ни автор «Мужиков» Л. Толстой, ни автор «Поликушки» А. Чехов, ни автор «Степного короля Лира» И. Тургенев — не были «деревенщиками». Они одновременно были авторами «Войны и мира» и «Анны Карениной», «Трех сестер» и «Дворянского гнезда». Поэтому, мне кажется, специализация художника на какой-то одной облюбованной им теме, даже если это такая великая тема, как русская деревня, не должна слишком педалироваться. Кстати, вот очень хорошо написал Солженицын в своем рассказе «Матренин двор» (Матрена слушает пение Шаляпина):
       «...Матрена стояла-стояла, слушала и приговорила решительно:
       — Чудно поют, не по-нашему.
       — Да что вы, Матрена Васильевна, да прислушайтесь!
       Еще послушала. Сжала губы:
       — Не. Не так. Ладу не нашего. И голосом балует.
       Зато и вознаградила меня Матрена. Передавали как-то концерт из романсов Глинки. И вдруг после пятка камерных романсов Матрена, держась за фартук, вышла из-за перегородки, растепленная, с пеленой слезы в неярких своих глазах.
       — А вот это по-нашему... — прошептала она».
       Когда я бывал в деревне, я всегда вот это замечал: какую-то внутреннюю интеллигентность крестьян и их непоказной, уважительный интерес к серьезной культуре, нелюбовь к имитации, к подражательству, — дело тут очень тонкое.
       Поэтому, возвращаясь к той мысли, с которой начал, хочу повторить, что узкая тематическая специализация в искусстве мне непонятна, как и враждебное отношение к городской культуре. Это все вырастает из одного корня — из желания ограничить жизнь и с позиций своей, ограниченной точки зрения относиться к чужой вере, к чужой индивидуальности, к чужой культуре. Всему этому должно противостоять искусство, потому что все это опасно влияет на людей, на их мировоззрение, на их поведение...
       — Как вы относитесь к понятию лидерства в искусстве?
       — В искусстве не может быть лидеров. На меня большое впечатление производят Третья симфония В. Лютославского или Пятая симфония А. Шнитке, опера Э. Денисова или произведения С. Губайдулиной, А. Эшпая, Л. Пригожина, А. Кнайфеля, многих других коллег. Но как бы я ни уважал упомянутых композиторов, и Д. Лигети, Дж. Кейджа и некоторых других, я не вижу в них лидеров для себя. Откровенно скажу, мне кажется, что в искусстве лидеры могут быть только для эпигонов. Поэтому когда мне кого-то ставят в пример, я пропускаю это мимо ушей, — ну, у него так устроен музыкальный организм, а у меня иначе. Пусть я намного хуже, но я буду жить так, как это свойственно моему организму. Мне кажется, что естественное ощущение своей, пусть скромной личности обратно пропорционально стремлению к лидерству. Преувеличенное же внимание к своей житейской особи почему-то всегда связано со стремлением спрятаться за спину лидера. Вот это мне тоже непонятно. С этим связано и мое отношение к Союзу композиторов. Я очень уважаю эту организацию и высоко чту ее руководителей как художников. Но я думаю, что нужно возвращаться постепенно к тому, что союз есть союз, а не монархия. Не надо искать все время одного руководителя, одного председателя в каждом союзе. У меня позиция парадоксальная, но я не боюсь оказаться в меньшинстве (временно, быть может). Я предложил и в ленинградском союзе создать сменную коллегию из десяти человек (Венецианская республика была, видимо, не так плоха!) — представителей различных творческих направлений. Нами руководить не надо, не надо руководить художниками, не надо быть цензорами. Способствовать связи нашего творчества с жизнью вовне — это одному человеку не под силу, потому что у него есть свои пристрастия, если хотите, — свой круг дружеских и враждебных отношений. Это естественно. Но десять человек друг друга взаимно дополнят. И так я бы сделал в каждом союзе, не боюсь в этом признаться. Кстати, в Ленинграде после перевыборного собрания заметно усилилась коллегиальность руководства.
       Наша страна называется Союз Советских Социалистических Республик, но мы почему-то все еще боимся истинно республиканской формы правления, боимся равноправного, товарищеского общения. Это, собственно, касается и того, что я говорил о национальных отношениях. Наша республика тоже называется Российская Федерация, в ней много северных малочисленных народов, много народов Кавказа, народов Поволжья и других. Это не республика, принадлежащая только русским, это Федерация. Русский народ в ней самый многочисленный и сильный, а потому и должен быть самым доброжелательным, внимательным, самым мягким по отношению к другим, самым достойным в смысле своих собственных амбиций.
       И так же, мне кажется, должно быть в наших союзах композиторов, где как раз национальные проблемы, повторю, решаются в целом очень хорошо.
       — По подобной модели, вы считаете, может быть организовано и руководство Союзом композиторов?
       — Да, мне кажется, что у нас тоже может быть республиканская коллегиальная форма правления. Потому что сейчас жалко самих руководителей, которых обременяют своими делами, нуждами десятки и сотни членов творческой организации. Причем обычно, чем меньше человек сделал, тем больше просит для себя.
       — Близится съезд СК СССР. Какие еще, на ваш взгляд, реформы, преобразования следует провести?
       — Мне кажется, что в нашей общественной жизни следовало бы отменить странные собрания избирателей, голосующих в Москве за кандидатов в народные депутаты от Союза композиторов. Ведь нельзя, чтобы нас, избирателей, чуть не насильно заставляли приезжать в столицу только для того, чтобы проголосовать за наших депутатов. Сами кандидаты должны бы ездить к своим избирателям, а не наоборот. Я лично вообще против выборов от общественных организаций — тут я согласен с некоторыми писателями. Думается, все должны на общих основаниях проходить по территориальным округам и обязательно альтернативно — пусть народ избирает. Тогда, возможно, не будет такой ситуации, которая сложилась на I Съезде народных депутатов СССР: из десяти депутатов от Союза композиторов ни один не решился выступить с речью. А ведь необходимо было выйти кому-то из авторитетных людей и сказать хотя бы о музыкальной культуре, о межнациональных отношениях в России, в творческих союзах — сказать это не в письме в ЦК и не в разговорах на своих собраниях, а перед всеми, в присутствии Верховного Совета и правительства. Реплика Р. К. Щедрина в адрес Б. В. Гидаспова на II съезде ярка и справедлива, но ведь это был вопрос, не выступление — а жаль. Активно работают в парламентах музыканты, выбранные в национально-территориальных округах.
       — Что вас огорчает и озадачивает в нашей общественной атмосфере?
       — С одной стороны, заметен очень большой интерес к политике. Но, увы, еще больший интерес, я бы сказал, к бытовщине, к различного рода склокам. Почему-то огромное впечатление на людей производят сегодня скандалы и разного рода взаимная ругань — подчас большее, чем высокие художественные произведения, чем даже симфонии Бетховена. Это, безусловно, печально. Но и этому надо противостоять.

       Смешно, что самое знаменитое в стране женское имя — бесталанная Нина Андреева. За нею следуют звезды эстрады, дикторы телевидения, спортсменки и королевы красоты. Кстати, на мой непросвещенный вкус, последние, судя по телепередачам, фотоснимкам, довольно невзрачны; по-моему, многие наши музыкантши красивее и обаятельнее.
       Утерян вкус к труду. Профессионализм, любовь к своему делу, ум, подлинный талант не входят в понятие престижа. Самовыражение осуществляется через личные и групповые отношения, рядом или попутно с ними шествуют карьера, деньги, дефицит, материальные блага.
       Примитивизируется массовая психология, ей соответствуют и вкусы, навыки, представления. Поэтому реальное определение количества и качества труда, способностей, дарования, мастерства осложнено отнюдь не только в искусстве. В то же время все усиливается социальная демагогия. Установилась завистливая взаимная слежка и агрессивная тяга перераспределить в свою пользу то немногое, что у нас еще есть. Одни жаждут уравниловки, другие льгот. Льгот по любому признаку (этническому, территориальному, классовому, ведомственному, анкетному), кроме реального количества и качества индивидуальной работы. Многие функционеры, начальники, чиновники любых ведомств выступают от имени трудящихся. Иногда к новой диктатуре рабочего класса или крестьянства призывают люди, отлынивающие от профессиональной работы, но восседающие на телевизионных и прочих форумах. Подлинные же мастера своего дела, честные работяги, как правило, излишне скромны.
       Снова в ходу упреки ученым и деятелям культуры за то, что они едят хлеб. а не выращивают его, живут в домах, а не строят их, ездят в автобусах, а не водят их. Тут уж наша совесть чиста! Даже если подойти совсем по-пещерному, прагматично, — государству нужна валюта. И те немалые (мягко выражаясь!) суммы, что заработаны нами в результате зарубежных исполнений нашей музыки и гастролей многих артистов, — все они почти целиком перепадают государству. Здесь его представители и внимательны, и незабывчивы. Нам же остается малая толика, и та в маломощных чеках, а ныне в аналогичных «инвалютных рублях» (причем количество их почему-то в несколько раз уменьшилось, реальная же ценность не повысилась2).
       Возвращаясь к общим, всех волнующим проблемам, замечу: любопытно, что только смелые политические и экономические предложения немедля вызывают отповеди типа: «Довольно говорильни, надо дело делать». А пресная водичка в докладах и подголосочная полифония функционеров выслушиваются с привычной покорностью и почтительностью. Все это мы уже проходили! И много раз, даже на моей памяти.
       Итак, к большому моему беспокойству, сегодня в нашем обществе намечается тенденция к той самой атомизации, разъединенности, которую с огромной силой художественного обобщения изобразил Мусоргский. Мне уже довелось писать об этом3. Тревожный распад необходимо остановить всеми силами, в том числе силой искусства.
       Теперь — одно конкретное наблюдение. Даже в устах ответственных лиц появились расхожие выражения, отмеченные простецкой грубоватостью: «нормально», «однозначно», «неоднозначно», «определиться» и другие образчики современной речевой казенщины. Подобные выражения не только расплывчаты по смыслу, но и эмоционально, интонационно безлики, аморфны. Они — абсолютно непевучи, петь их невозможно. Засоряя и бытовую речь, и торжественный церемониал, слова эти пагубно влияют на интонационную атмосферу человеческого общения, приучая людей к холодной неконтактности и страшноватой нейтральности языка и тона. А это серьезно, хотя и внешне незаметно, трансформируется и музыкально-бытовой стихией. Она явно утрачивает теплое, искреннее просторечие, активно впитывая и выделяя его суррогаты: наигранную сентиментальность, надрывную патетику, слащавую чувственность — и все это при внутренне жесткой ритмической и тембровой сетке (все той же, как говорят, «однозначности»)...
       Стукачество приобрело иные формы, не изменившись по сути. Раньше устрашали письмами в инстанции, ныне «гласно» фискалят и хвастаются в печати и по телевидению с помощью журналистов, не знающих нот. Фигурации типа «он мне сказал, что вы сказали», неприличные в бытовом общении, загуляли и на страницах общей прессы как неопровержимые аксиомы. Некогда одиозное «я этой музыки не слышал, но осудить ее могу» тоже перестало удивлять. Два жупела сталинского времени — «модернизм» и ««академизм» — воскресли в «перестроечной» полемике.
       Если кого-то из нас похвалили в газете — наши соседи гордо промолчат; если обругали или оболгали — прожужжат уши, радостно цитируя.
       Неужели до сих пор не ясно, что хроническая, нудная, сольная и массовая брань, злоба и клевета тоже приближают год Апокалипсиса? Высший разум Вселенной разгневается и... Вот и окажется, что в Библии все хронологически точно предсказано.
       — И все-таки изменились ли, на ваш взгляд, условия творческой деятельности для композиторов в наши дни по сравнению, например, с 60—70-ми годами?
       — Да, конечно, и я хочу обратиться при ответе на этот вопрос к судьбе трех наших талантливых композиторов, которых так часто, едва ли не всегда, упоминают вместе. Это С. Губайдулина, Э. Денисов, А. Шнитке. Я очень давно люблю этих людей — более четверти века прошло. Конечно, это люди и музыканты разные. Роднит их одно: они вышли вперед своими силами, пробились своим трудом, своим талантом.
       — И наконец, хотелось бы вас спросить: в чем, на ваш взгляд, заключены сегодня наиболее серьезные опасности для нашего музыкального искусства?
       — Я очень боюсь появления в ближайшем будущем некоего «музыкального Шилова», то есть аляповатого примитивиста. Дело в том, что нынешняя мода на музыку сложную, элитарную очень радовала бы, если бы я не замечал, что немалая часть публики приходит на такие концерты не потому, что она понимает и любит эту музыку, а из соображений престижа, в результате целенаправленной рекламы модных имен. Беспокоит то, что на концертах знаменитых гастролеров, куда очень трудно попасть, — масса людей из сферы обслуживания, парикмахеров, разного рода торговых работников. Они посещают такие концерты, опять-таки отдавая дань моде, и при этом явно скучают. И вот если придет «музыкальный Шилов» и предложит аляповатый примитив, то все эти люди с удовольствием скажут: «Наконец-то! Мы до сих пор притворялись, а вот эта музыка — нам по душе!»
       Слой советских мещан велик. Музыка для них будет чувствительной забавой, а не языком чувств, и это будет музыка простовато-аляповатая, а не простая, декоративно украшенная, а не сложная. Вот это мне и кажется самой большой опасностью не только для искусства, но и для человеческой души. Значит, и этой потенциальной опасности необходимо противостоять — противостоять творчески, художественными силами и средствами.

Беседу вела И. Дробышевская