(...) К этому времени [работы над «Свадебкой»] Стравинский уже покинул виллу с башенкой и серебряной крышей в окрестностях Моржа и поселился на втором этаже красивого дома конца XVIII — начала XIX веков, у самой черты города. Этот дом был одним из украшений Моржа, им и теперь можно любоваться. Стравинский имел в своем распоряжении просторные, удобно расположенные комнаты. Среди них - большой салон с тремя окнами, где его мебель наконец перестала создавать ощущение тесноты. Наверху, под самой крышей, где было много свободного места, помещалась еще одна комната. Из нее Стравинский устроил себе рабочий кабинет. Туда можно было попасть только по потайной деревянной лестнице, преодолев двойной или тройной заслон дверей. Было неизвестно (весьма забавно), для чего больше служат эти двери — для защиты музыканта от вторжений окружающих или для защиты последних от его музыки. Я лично склоняюсь ко второму.
И действительно, эта музыка с каждым днем становилась все более громкой и агрессивной. С каждым днем все меньше прилагалось стараний для того, чтобы музыка была достойна называться таковой в глазах соседей, славных людей и, без сомнения, «знатоков», не способных воспринимать ничего, кроме «мягкой», как они говорили, гармоничной музыки, или же, по крайней мере, «музыки с оттенками», в том смысле, в котором это слово употребляют члены наших любительских хоров (активные, пассивные и почетные). Все их искусство заключается в определении правильных пропорций между пианиссимо и фортиссимо.
Из мансарды каждый день раздавался грохот повозки из «Свадебки», везущей жениха и невесту. Каждый день невеста, стоя в повозке, оплакивала свою косу (расплетание косы означало конец ее девичества); слышались громкие причитания на русском, потом на французском (по крайней мере, их пытались выразить по-французски).
Оркестровка «Свадебки» была написана, если не ошибаюсь, вся, от начала до конца, на фортиссимо. Нужно было преодолеть лишь некоторые трудности технического порядка. Роль небольшого оркестра отводилась четырем фортепиано. По моему, они справлялись с этим совсем неплохо; хотя мнение это может показаться несколько надуманным, мне оно представлялось и представляется справедливым, обоснованным и очень точным, поскольку «Свадебка» тогда еще называлась «Деревенская свадебка», а эти гигантские музыкальные ящики со времен Бетховена и именно благодаря ему (хотя об этом часто забывают) приобрели популярность даже в наших деревнях. Когда повозка с новобрачными въезжала на сцену, звучала наиболее «приличная» музыка (в прямом смысле слова), так что соседи, незнакомые с авторским замыслом, с полным основанием могли удивляться, что они и делали.
Из окна открывался прекрасный вид. Всюду был порядок, чистота, все было «прилично» и благопристойно. Пейзаж был полугородской, полудеревенский: с озером, полями и виноградниками. Слева виднелась колоколенка, еще левее — озеро, от него поднималась широкая длинная улица, крыши домов были выкрашены в приятный коричневатый цвет, напоминающий поджаристую корочку хлеба. Позади, справа, вверх по склону, в сторону Юрских гор, поднимались фруктовые сады и виноградники. Тихая страна, немного сонливая, чистенькая и даже несколько «кокетливая» (слово, которое так часто употребляется), иногда даже забавная; здесь царит повсюду все та же жизнь — упорядоченная, без излишней суеты, хранящая верность множеству привычек, достаточно враждебных по отношению ко всему новому. Жизнь эта очень разумна и рациональна.
Надо признаться, всему этому мало, а то и вовсе не соответствовала музыка, раздававшаяся из открытого окна, выходившего на маленькую площадь с двумя или тремя деревьями, похожими на капустные кочаны. В тени под ними сидели женщины с вязаньем. Они иногда поднимали головы, прислушиваясь к долетавшему из окна пению:
Коса ль моя, косынька русая!
Вечор тебя, косынька, матушка пляла.
Матушка пляла!
Серебряным колечком матушка вила.
Матушка вила!
0-о-хо-хо! Ё-ще ох-ти
Гремело фортепиано (ему аккомпанировали тарелки, устроенные так, чтобы руки исполнителя оставались свободными для игры на фортепиано); женщины поднимали головы, переглядывались, несомненно что-то говорили друг другу, но ничего не было слышно — фортепиано заглушало все. Оно даже могло соперничать с визгом пилы или шумом моторов. Если попытаться представить себе место, где к подобной музыке могли бы испытывать родственные чувства или хотя бы симпатию — то, конечно, это не будет контора нотариуса или буржуазные апартаменты, которых здесь так много. Такая музыка не трогает ни женщин, сидящих в тени деревьев с вязаньем, ни прохожих в красивых соломенных шляпах. Мне кажется, что эта музыка связана родственными узами с заводскими цехами, где машины вдруг начинают грохотать, стараясь заглушить друг друга. Шатуны приходят в движение, маховые колеса начинают вращаться, ремни трансмиссии скользят по роликам, лопасти колес двигаются, шестерни сцепляются: каждая часть машины производит свой собственный звук. Эти звуки накладываются друг на друга, и, в результате, рождается некий сложный ритм, образующийся из множества простых, постоянно повторяющихся и несовпадающих между собой ритмов.
Нечто подобное можно было увидеть и в партитуре: хоры и сольные партии накладывались друг на друга, причем в любых сочетаниях. Не успевала невеста оплакать свою косу, как вступали подруги, затем отец или мать, а потом одновременно и все остальные действующие лица. Музыка увлекала за собой, подобно горному потоку, несущемуся вниз, преодолевая все препятствия и сметая все на своем пути...
Гости пели:
Хветис, сударь Памфильевич,
у тебя соловей во саду,
ва высоком терему,
ва высоком изукрашенном.
Денечек он свистит
и всю ноченьку поет.
Затем, обращаясь к Настасье:
тебя ли, тебя ли, Настасьюшку,
тебя ли, свет Тимофеевну,
забавляет, утешает,
спать долго не мешает,
к обедне разбужает.
Рай, рай! Удалый скоморошек
с села до села. Рай, рай!
Чтоб наша Настасьюшка, чтоб была весела, рай!
Я приношу свои извинения за столь длинные стихотворные цитаты, которые могут показаться не очень интересными (особенно в переводе на французский). Может быть, здесь они предстанут лишенными живого содержания, подобно пустой одежде. Они лежат сейчас передо мной, написанные карандашом на пожелтевших от времени листах, и я не могу подавить в себе желание увидеть их вновь ожившими, как они жили в музыке и благодаря музыке десять или одиннадцать лет тому назад, в те летние прекрасные дни. Действующие лица стоят передо мной — группами или по одиночке, они то молчат, то говорят все разом и снова умолкают; слышна молитва к Матери Божьей, затем песнопения обращаются к святым. Надежда соединяется с печалью, мудрость старших облекается в форму пословиц и поговорок, раздаются шутки и насмешки, мужчины поют:
Кинемся, бросимся во три торга,
Купим мы, купим мы параванскаго масла,
расчешем, размаслим Хветисовы кудри!
расчешем, размаслим Памфильича русы!
Это звучит бесконечно долго. Они продолжают:
Настасьюшка, полелей кудри!
Ты полелей русы!
Спадать, спадать отцу-матери,
хорошо дитя воспородили.
Прилегайте, кудри русые,
к моему лицу белому,
к моему уму-разуму
да к обычаю молодецкому.
А в Москве, в Москве-то тем кудрям вздивовалися.
Потом вместе:
И ты, Матерь Божья, сама Богородича
Подь на свадьбу, подь на свадьбу
и со всеми постолами!
И со всеми с ангелями...
Снятый Кузьма, подь на свадьбу,
Святый Кузьма Демьян, подь на свадьбу!
Святый Кузьма, скуй нам свадьбу,
Святый Кузьма, скуй нам крепку,
крепку, тверду, долговечну,
вековетну с младости и до старости.
Молитва продолжается до конца первой части, действие второй происходит за свадебным столом.
Поднимается занавес, открывая в глубине сцены просторную горницу, почти полностью занятую большим столом, за которым сидят все персонажи. Они пьют и едят. Через открытую дверь, на заднем плане, видна широкая кровать с огромной периной. Действующие лица заняты не только трапезой — они также и поют, что, впрочем, не мешает им есть и пить.
Вся эта сцена звучит великолепно, хотя и несколько сумбурно, но этот беспорядок носит чисто внешний характер, так как в действительности музыка построена на точном расчете. Тут было не менее четырех текстов (литературных и музыкальных), то вступающих по очереди, то накладывающихся друг на друга, то сливающихся в унисон, но вершина «беспорядка» всегда совпадала с порядком настолько строгим (математически строгим), что собственно звук, казалось, совсем исчезал. Моя задача заключалась в том, чтобы правильно расставить слоги. Поначалу мне нужно было как следует разобраться в сложностях размера (что удавалось не без труда), требующего буквально математических операций для нахождения «общего знаменателя». Но когда все слоги были расставлены по местам, текст уже не нуждался в уточнении:
Люби, как душу,
тряси, как грушу...
Самые реалистические советы в отношении этого текста казались мне нескромным посягательством на истинную сущность прекрасных образцов крестьянской речи.
Хор пел:
Ягода с ягодой сокатилася,
ягода ягоде поклонилася...
Одна-то ягода Хветисушка сударь,
а другая ягода Настасьюшка душа.
И потом внезапно, без всякого перехода:
Сей лен да конопли.
Спрашивай с нее рубашки да портки.
Пой, корми да одевай,
да на работу отправляй.
Затем дружка выбирает пару среди гостей и приглашает их согреть брачную постель для молодых:
Хветисушка скажет: «Спать хочу».
Настасьюшка молвит: «И я с тобой».
Хветисушка скажет: «Кровать тесна».
Настасьюшка молвит: «Будет с нас».
Хветисушка скажет: «Деяло холодно».
Настасьюшка молвит: «Будет тепло».
Тут не нужны никакие уточнения, как и в сцене старого пьяницы с его песней без конца и без начала, прерываемой каким-то хрюканьем и икотой. При этом каждый слог вовсе не звучал сам по себе, изолированно, но был частью слова, а из слов возникали фразы. Старик монотонно и бесконечно рассказывал свою незатейливую историю, одиноко сидя в углу; ну, точно наш кротолов перед своей кружкой, в заячьей шапке и с маленькой бородкой — мы часто встречали подобных типов во время прогулок или в кафе.
Вам, может быть, уже не очень нравится «Свадебка», Стравинский? Это Ваше право! Мое право — любить ее по-прежнему. Возможно, сегодня Вы осуждаете себя за то, что эта музыка слишком импульсивна, слишком «изобразительна»; быть может, находясь сейчас в еще большей степени под знаком Аполлона, Вы осуждаете все, что могло бы принадлежать также и Дионисию. Я уже говорил, что это Ваше право, но позвольте мне, человеку, близкому к природе, по-прежнему восхищаться, вспоминая прекрасную музыкальную грозу, так долго гремевшую в тот день над маленькой площадью, где важно прогуливались голуби, щеголяя великолепным оперением, а женщины, отрываясь от вязания, поднимали головы и снисходительно говорили: «Это мсье русский». Это была их единственная реакция — в нашей стране существует множество вещей, запретных для ее жителей, но дозволенных иностранцам. Для них Вы были иностранцем. Для меня же — ни в коей мере. Напротив, Вы казались мне воплощением моей страны, может быть, не той страны, какой она является в действительности, но той, какой мне хотелось бы ее видеть. Я считал, что здесь Вам позволено многое не потому, что Вы иностранец, а совсем наоборот, потому что Вы нигде на земле не могли быть иностранцем, Вы никогда не утрачивали связь с людьми, с вещами, с самой жизнью. Вы были неотделимы от всего живого и от самого бытия, которое есть величайшее из всех даров. И, как сказано в Писании: «Имущему воздается»...
ШАРЛЬ ФЕРДИНАНД РАМЮ
Перевод В. Гинзбурга
Публикуемый фрагмент из «Воспоминаний о Стравинском» Шарля Рамю относится ко времени его работы над переводом текста «Свадебки» на французский язык. Продолжение воспоминаний будет опубликовано в одном из ближайших номеров.