Диалог ведут композитор В. Рубин и музыковед А. Тевосян
А. Т. - Владимир Ильич, я знаю, что вы знакомы с Георгием Васильевичем уже давно.
В. Р. - Да, с 1952 года, почти сорок лет. Свиридову тогда было тридцать шесть, а мне - двадцать семь, и если я в ту пору еще делал первые шаги, то Свиридов уже был очень известным композитором. О нем говорили как об одном из самых ярких, талантливых художников. Так думали все мои друзья-сверстники, в числе которых были
А. Т. - Это очень важно вспомнить, поскольку даже на таком, казалось бы, небольшом отрезке времени иные детали и акценты смещаются, и в представлении многих подлинная известность к Свиридову пришла в конце 50-х годов - после «Поэмы памяти Сергея Есенина» и «Патетической оратории»...
В. Р. - Но к тому времени уже были написаны романсы на слова Пушкина, «Страна отцов» на слова А. Исаакяна, фортепианная Партита, Трио - сочинения замечательные. Хотя надо признать, что с появлением Песен на слова Р. Бернса, «Поэмы памяти Сергея Есенина» и «Патетической оратории» к Свиридову действительно пришло всенародное признание, а интерес к его творчеству начал стремительно расти.
А. Т. - Что вы можете сказать о Свиридове-человеке? Все, кто имеет возможность общаться с Георгием Васильевичем, не могут не ощущать незаурядность его личности.
В. Р. - Свиридов-человек весь из подлинных жизненных ощущений любви ко всему живому и, главное, с самым глубоким и искренним чувством сострадания к ближнему и гигантским максимализмом в утверждении своих принципов.
Уже при первом знакомстве я попал под обаяние его удивительной личности. Спетый и сыгранный им цикл Мусоргского «Без солнца» до сих пор звучит в моей памяти. Прошло уже так много лет, а лучшего исполнения я не слышал. Поразил он меня и своими энциклопедическими знаниями в области русской и мировой художественной культуры - литературы, живописи, архитектуры - знаниями глубокими, фундаментальными. Его замечательная память хранит массу стихов и даже большие фрагменты прозы, где особое место занимают Гоголь, Сухово-Кобылин, Островский... И при этом - живой, пытливый ум, непосредственно откликающийся на всякое новое, подлинное явление искусства.
В пору нашего знакомства он был прекрасно знаком с музыкой Берга и Веберна, Орфа и Бартока, Стравинского и Бриттена, которые у нас тогда были малоизвестны. И вместе с тем его отличала необычайная любовь к народному искусству, к почвенным явлениям разных национальных культур. У него всегда был (и сейчас есть) широчайший круг знакомых - не только коллег по профессии, но и вообще людей искусства. С середины 30-х до середины 50-х годов Свиридов жил в Ленинграде, где еще застал и впитал в себя огромную петербургскую культуру, с многими лучшими представителями которой он был лично знаком. Здесь и Зощенко, и Соллертинский, и Кожич, певцы Преображенская и Ершов, актеры Толубеев, Меркурьев, Черкасов. И, конечно, его учитель - Дмитрий Дмитриевич
А. Т. - Ваше знакомство со Свиридовым произошло в годы, которые не назовешь светлыми...
В. Р. - Да, это были смутные, мрачные годы нашей истории - последние годы правления Сталина. Свиридов подвергался большим гонениям в своей (он жил тогда в Ленинграде) композиторской организации...
Естественно, это трагическое время не могло не отложить на нем свой отпечаток. Но в творчестве Свиридова нет поверхностного «чувства времени», нет «злобы дня». Он не откликается на то или иное событие. Более глубокое чувство несовершенства и гибельности мира, основная трагедия земного бытия - трагедия жизни и смерти - вот основа его музыкального миросозерцания. Особенно явственно она различима в «Поэме памяти Сергея Есенина», «Голосе из хора», «Отчалившей Руси».
И это при том, что Свиридову присуще чувство радости бытия, восприятие жизни во всей ее первозданности. Я бы сказал, что Свиридов глубоко религиозный художник - не по обиходу, но в высшем смысле этого слова ему доступна гармония мира.
А. Т. - В понимании трагедийности свиридовского творчества время постепенно расставляет правильные акценты. К примеру, приходилось слышать, что финал «Поэмы памяти Есенина» оптимистичен. Но вдумается в трагическую суть стихов, которую, конечно, осознавал композитор:
Небо - как колокол,
Месяц - язык,
Мать моя - родина,
Я - большевик.
Ради вселенского
Братства людей
Радуюсь песней я
Смерти твоей.
Крепкий и сильный,
На гибель твою,
В колокол синий
Я месяцем бью.
Возможно, и раньше критики не то чтобы не понимали и не слышали, просто не могли об этом писать. Думается, это относится и ко многим другим произведениям Георгия Васильевича.
В. Р. - Да, истинный смысл его произведения раскрывается не так-то просто. И дело тут не только в том, что «дозволено» в этой музыке услышать, а что «не дозволено». Свиридовский музыкальный мир исключительно многомерен.
»Музыка Свиридова напоена могучими, терпкими соками жизни, подлинным, «из первых рук», ощущением природы. Возможно, именно от этой почвенности и первозданности и идет чрезвычайно сильный ток музыкальной энергии, который даже трагическое озаряет светом высокой гармонии и заставляет каждый миг ощущать как торжество жизни.
Порой в музыке того или иного автора видишь точную звуковую организацию, рафинированную конструкцию, но к ней как бы не подключена энергия, тот импульс, который необходим, чтобы вступить в контакт со слушателями, чтобы побить ту невидимую оболочку, которой в обыденной жизни защищена душа человеческая. Само по себе рационально-интонационное конструирование безусловно необходимо для естественного «огранения» музыкальной материи.
А. Т. - Рационалистическое искусство к тому же проще вписывается в современную действительность, в отчуждение от человека поточное производство и исполнительскую практику.
В. Р. - Однако слишком часто этот момент, безусловно вторичный, гипертрофируется, и подлинные, первозданные, извлеченные из «хаоса жизни» (как говорил Блок) элементы просто имитируются мозговой работой. Творение может быть профессионально совершенным, мастерским, интересным, но оно не берет за душу. В первом случае результат восприятия - восхищение, во втором - потрясение. Истинно большое искусство, как сказано поэтом, «взамен турусов и колес не читки требует с актера, а полной гибели всерьез». Поэтому так мало появляется сегодня музыкальных произведений, где «дышит почва и судьба». Свиридов - художник именно этого типа. Его искусство максималистично и бытийно. К сказанному я бы добавил, что хотя у Свиридова очень сильна эта стихийная мощь музыкальной энергии, чувственное начало, но нет, скажем, вагнеровской гипертрофированности чувств, а изначальная «магма» жизни воплощена в совершенную и точную форму.
А. Т. - То есть вы говорите о столь трудно достижимом равновесии жизненной интенции, почвенности и культурной обработки материала. Думается, что в этом плане влияние петербургской культуры в творческом становлении Свиридова было особенно плодотворным. Его можно сравнить с мощным каменным руслом, спасавшим от стихии, усмирявшим половодье громадного творческого напора. Не случайно в то время значительное число сочинений было ориентировано на инструментальные европейские жанры. Иное дело Москва, где продолжается для него неустанный поиск своего пути в искусстве, связанный, в первую очередь, с хоровой сферой - той, что наиболее близка русской культуре.
В. Р. - С переездом Георгия Васильевича в Москву в 1956 году (мы жили тогда в одном доме на улице Огарева) началось наше регулярное, почти ежедневное общение. В процессе сочинения он много играл - показывал (и никогда не боялся этого) свои эскизы.
А. Т. - Что, по вашему мнению, особенно характерно для свиридовского творческого процесса?
В. Р. - Этот процесс очень мучителен. Свиридов чудовищно требователен к себе. Пишет он чрезвычайно быстро, но путь до окончательного выхода сочинения на публику очень долог. То, что он разрешает к исполнению, уже отшлифовано до последней запятой. Показательно, что в его авторском портфеле лежит неисполненных или необнародованных работ не меньше, чем те, что известны. Скажем, многие годы ждала своего часа «Отчалившая Русь», а «Светлый гость» хоть и издан, но еще не исполнялся.
А. Т. - Объясняется ли это только художественными, композиторскими проблемами?
В. Р. - Да, в большей степени. К тому же он необычайно требователен к исполнителям. Его стремление достичь идеального исполнения поистине безгранично.
А. Т. - Начиная с середины 70-х годов я присутствовал на репетициях едва ли не всех премьер сочинений Свиридова и записей, которые готовил Московский камерный хор под управлением В. Минина. Я помню эти нескончаемые поиски верного образа, характера исполнения, качества звука. Даже на последней репетиции перед премьерой или записью Свиридов не успокаивается, снова и снова добиваясь максимального приближения к тому идеальному звучанию, которое он слышит в себе. Это процесс прекрасен, но и мучителен, особенно если вспомнить о наших далеко не совершенных условиях для творчества... Отсюда драматизм и даже трагизм ситуации для такого художника, как Свиридов, который отвергает любое внешнее, поверхностное, легко дающееся интерпретаторское решение, любую подделку, но жаждет подлинного, глубокого и судебного, того, что Лорка назвал «игрой беса».
Давайте поговорим о свиридовском стиле. Ведь при всей его почвенности, нерасторжимой связи с традициями, он необычайно своеобразен.
В. Р. - Музыка Свиридова - это глубочайшее и многослойное постижение жизни, находящее свое воплощение в исключительно яркой музыкальной материи - мелосе, гармонии, ритмике, фактуре, в тончайшем чувстве оркестра, новизне композиционных структур. Завоевание новых берегов и сделало его одной из ключевых фигур русской музыки XX века.
Мало кому доступна такая гигантская амплитуда - эпическая мощь, сила, эмоциональная открытость, даже порывистость душевного движения в сочетании с удивительной тонкостью и хрупкостью. Соответственно неповторим и свиридовский мелос - сплав самых разнообразных интонаций жизни. Его музыка - это энциклопедия духа, вобравшая красоту и апокалиптические катаклизмы русской жизни, пережитой, осмысленной и пропущенной сквозь собственное сердце.
И при этом он необычайно целен. Не однообразен, а именно целен. Найденный им стиль универсален для воплощения всех его замыслов. Чистота и единство стиля - это цельность восприятия жизни. В этой жизни звучат крестьянские песни, литургические напевы, городской фольклор, русская и европейская профессиональная музыка. Но самое сложное - органично сплавить эти звуки жизни, что и составляет суть и сердцевину свиридовского стиля. Несомненно, Свиридов продолжает высокую традицию русского искусства - стремление к идеальному (с цельностью и чистотой стиля, о которой мы уже говорили), религиозностью и в то же время богоборчество.
Ему ведомы откровения века, а космичность размышлений роднит его с Толстым, Достоевским, деятелями русской философской мысли. Многие его сочинения - это новые грандиозные мифы, берущие начало в крестьянской цивилизации, знавшей в наше столетие и самую большую высоту воспарения и ужасную глубину падения. По своему же музыкальному генезису и масштабу они приближаются к теме «крушения царств» у Мусоргского. Здесь Свиридов ближе к Мусоргскому, чем кто-либо другой из композиторов XX века.
Интересно, что хотя ни у того, ни у другого нет сочинений, впрямую предназначенных для церкви, на их музыку, да позволено мне будет так сказать, таинственно лег «отблеск тени Христа». Это религиозное чувство, свойственное Свиридову, обладает той подлинностью и глубиной, которые так редки в XX веке. И сейчас оно, как бы это некоторым ни показалось парадоксальным, делает музыку Свиридова удивительно современной.
Есть в этом своеобразие именно русского отношения к религии, во многом отличного от постепенного крушения христианской идеи, происходившего в европейской культуре конца XIX - начала XX века. Если мы сравним театр Мусоргского и театр Вагнера, то ясно увидим это отличие: у Мусоргского христианский фундамент остался незыблемым. То же и у Свиридова, но уже в создаваемом им эпосе крушения новых царств. Но это отдельная интересная, еще не тронутая тема для философского музыкознания.
А. Т. - Владимир Ильич, как вам представляется, почему Свиридов при всей его любви к театру, знании театра так и не обратился к нему в своем творчестве?
В. Р. - Но его полотна по своей сути - мистериальны. Он избрал наиболее органичную для себя форму: его сочинения зачастую приближаются к храмовому действу...
Музыка Свиридова вобрала столько жизненных явлений, столько жизненных и религиозных представлений, в ней столько таинственности, что разгадывать эти загадки будут и наши внуки. И как бывает всегда с явлениями огромного масштаба, подлинная всемирность их произрастает из глубокой почвы.
75-летие